совсем не подходит, а значит, понимала также необходимость повествовать самой, чтобы описывать женщин иначе, описывать иных женщин, и вот, стало быть, о чем кричит вам моя лодыжка, если вы дадите себе труд прочитать ее со всем семиологическим вниманием? Да, обо всем моем желании писать и обо всей моей потребности феминизма!

Разумеется, если бы Фердинанд де Соссюр вдруг заглянул в мое введение в семиологию, он бы наверняка раскричался: «МОГУ Я УЗНАТЬ, КАКОГО ЧЕРТА ТЫ ДЕЛАЕШЬ С МОЕЙ НАУКОЙ?»

И его внушительные усы задрожали бы от гнева.

Прости, Фердинанд. Я попыталась устроить игровую презентацию.

Семиотический треугольник

Ладно, поиграли и будет, теперь можно заняться наукой всерьез. Вперед без предисловий: что такое семиотический объект?

Семиотический объект – это совокупность свойств, переданных выражением (словом или образом). Так, «лес» – семиотический объект, имеющий одновременно массу свойств: это лесистое пространство, покрывающее примерно 30 % поверхности планеты, он может быть северным, тропическим, лиственным или хвойным, сухим или влажным, укрывать Робин Гуда и его веселых спутников – и к этому списку надо добавить все ваши воспоминания о лесах, реальных и вымышленных. Чтобы изучить семиотический объект, лучше всего поместить его в треугольник, который тем самым становится треугольником… семиотическим, три вершины которого выглядят так, как изображено далее на рисунке.

Чтобы лучше понять, возьмем семиотический объект, существующий в реальном мире, и поместим его в этот треугольник. Совершенно случайный пример – бабах!

* Речь о концепции Ф. де Соссюра, которая легла в основу семиотики. Слово рассматривается как знак; означаемое – его содержательная сторона, то есть смысл; означающее – сторона выражения знака. Одно неразрывно связано с другим. Референт – объект внеязыковой действительности – в рассуждениях Зенитер то, что «прикладывается» к означаемому и означающему для сверки с реальным миром. – Примеч. ред.

Эмманюэль Макрон.

В пункте 1 мы говорим о выражении «Эмманюэль Макрон» в его написанной телесности, но еще и как о звуковом объекте, например, о характеризующем его удвоенном «ма»[29]. Эмманюэль Макрон.

В пункте 2 находятся характеристики Эмманюэля Макрона, количество которых может быть бесконечным: он президент Французской Республики, мужчина, француз, голубоглазый, ему сорок три года, он женат и т. д.

Наконец, в пункте 3 – реальный мир, в котором он живет и в котором живем и мы.

Для чего нужен пункт 3, референт? Чтобы знать, в каких рамках можно проверить истинность гипотез, предложенных в пункте 2. Если вы, например, скажете мне: «У Эмманюэля Макрона карие глаза», я пошлю вас проверить это в мир, где он живет и где живем мы, мы с вами убедимся, что это неправда, и исключим это свойство.

Теперь если взять в качестве семиотического объекта вымышленный персонаж (ведь, пока я не отвлеклась на свои ноги, мы говорили о семиологии для понимания серьезности вымысла), каким же будет треугольник?

В пункте 1 мы можем отметить, что имя Карениной – это палиндром.

В пункте 2 вспомним характеристики Анны Карениной: влюбленная, русская, несносная, несносная, несносная, мертвая.

В пункте 3 референтом у нас будет возможный мир, придуманный Львом Толстым, как бы Россия XIX века.

Мы видим, что нет внешнего мира по отношению к литературному тексту: все три угла треугольника расположены в мире, созданном Толстым. Никто из нас не сможет обратиться за доказательствами вовне, и все научные открытия, все геополитические потрясения, происходящие за пределами романа, ничего не изменят в его литературных утверждениях. Есть внутренний закон текста, и он непоколебим, вот о чем говорит нам семиотический треугольник! Стало быть, возможно полностью опровергнуть логику, согласно которой литература – ложь, а мир – правда, и возвести литературное утверждение в ранг единственной неопровержимой истины. Именно это и делает Умберто Эко в заключении своей статьи, и этот пассаж я часто повторяю себе, когда у меня возникает сомнение – а не является ли писание романов признаком вопиющей незрелости, или когда мне стыдно, что у меня никогда не было «настоящей работы»:

Чтобы решить, является ли фраза бесспорно истинной, мы должны определить, считаем ли мы данное утверждение в той же степени неопровержимым, как «Супермен – это Кларк Кент». <…> Папа и далай-лама могут годами обсуждать, является ли истинным утверждение, что Иисус Христос – Сын Божий, но (если они обладают достаточным количеством информации о литературе и комиксах) оба не могут не признать, что Кларк Кент – это Супермен, и наоборот.

Тут мы представляем себе некое место (все равно какое, но для меня это изукрашенный балкон Ватиканского дворца) и в этом месте Папу Римского и далай-ламу, пикирующихся по поводу Супермена. Понятно, что это кульминация моей лекции. Да что там, это кульминация семиологии. Но впечатляет чуть меньше, чем нападение мамонта.

Политика

Мы рассмотрели, каким образом вымысел трогает нас, каким образом он нас волнует. Но эмоциональная сила повествования выходит за рамки вечеров, проведенных с книгой или перед киноэкраном. Она присутствует также и в политических повествованиях, и тут может становиться тревожной, ибо от этих повествований так легко не скрыться. В этой части я буду опираться на труды Фредерика Лордона, который в каждой своей книге доказывает, что политика принадлежит к сфере аффективного – а не рационального, как думают многие. Политическое событие – по его словам, как и любое событие в социуме – играет на страстях, потому что оно все сосредоточено вокруг эффекта, а стало быть, аффекта. То, что я собираюсь сделать, – каково это будет им, им всем, остальным? (Моя речь, мой жест, мой законопроект.) Никто на самом деле этого не знает, в лучшем случае можно собрать обрывки практических знаний. Стало быть, политическое событие непременно опирается на силу воображения: того воображения, которое может затронуть других. Вот что такое политика, говорит Лордон: искусство затрагивать темпераменты, находить то, что заставит их трепетать – соответственно тому, чего от них хотят добиться, само собой разумеется, – нажимать на нужные кнопки, чтобы породить в них те или иные желания. Как это работает?

Лордон, как наследник мысли Спинозы, считает, что идеи как таковые силы не имеют: нет внутренней силы у истинных идей. Не будет, увы, триумфа истины в силу простого явления. Чтобы идея оказалась для нас эффективной, она должна быть превращена в идею, апеллирующую к сфере аффективной, то есть должна явиться в окружении повествований или образов, от которых мы пробудимся, возбудимся, загоримся вещами или делами, до сих пор от нас далекими, а то и невидимыми. Именно это и есть политическая борьба, говорит нам Лордон: искусство создавать двигатели, которые могут сделать идею истинную,