А на следующих страницах я хочу рассказать о том, как живется ему и ему подобным на родине и на чужбине.

Городок лежит в чистом поле, не очерченный ни холмами, ни лесом, ни речкой. Он незаметно перетекает в равнину. Он начинается и кончается маленькими лачужками. Затем их сменяют дома. Намечаются улицы. Одна ведет с юга на север, другая с востока на запад. Там, где они встречаются, лежит базарная площадь. А на самом конце той улицы, которая с юга на север, — железнодорожная станция. Пассажирский поезд приходит сюда раз в сутки. И раз в сутки отбывает. Но на станции целый день толкутся какие-то люди. Дело в том, что они торговцы. И товарные поезда их тоже очень интересуют. Еще они носят к железной дороге срочные письма, потому что почтовые ящики открывают только раз в день. Пешком до станции добираться минут пятнадцать. Если дождь, то не обойтись без повозки: дорога кое-как присыпана щебнем и залита водой. Бедные собираются в складчину и нанимают извозчика — кому-то придется стоять, зато места хватит на шестерых. Богатый сидит один и платит за прогон больше, чем шестеро бедных. Для сообщения в городке имеются восемь дрожек. Шесть из них одноконные. Двуконные приберегают на случай приезда сюда благородных гостей. Все восемь возниц — евреи. Это благочестивые евреи с длинными бородами — правда, одежды у них короче, чем у их единоверцев. В короткой тужурке лошадью править сподручней. В шабат извозчики не выезжают. В шабат на станции делать нечего. В городке восемнадцать тысяч душ населения, пятнадцать тысяч из них — евреи. На три тысячи христиан приходится около сотни купцов и торговцев, сотня чиновников, один нотариус, уездный врач и восемь полицейских служителей. Всего полицейских десять. Но двое, как ни странно, тоже евреи. Чем заняты прочие христиане, я затрудняюсь сказать. Из пятнадцати тысяч евреев восемь тысяч живут торговлей. Это лавочники — мелкие, средние и покрупнее. Остальные семь тысяч — это мелкие мастеровые, рабочие, водоносы, книжники, служители культа, синагогальные служки, учителя, писцы, переписчики Торы, ткачи талесов[12], врачи, адвокаты, чиновники, попрошайки и робкие бедняки, живущие на щедроты филантропов; могильщики, моэли[13]и каменотесы, высекающие надписи на надгробиях.

В городе две церкви, одна синагога и около сорока небольших молелен. Евреи молятся трижды в день. Им пришлось бы по шести раз в день проделывать путь в синагогу и обратно — домой или в лавку, если б не эти молельни, где, кстати, не только молятся, но и овладевают еврейской ученостью. Иные книжники с пяти утра до полуночи просиживают в молельне, как какой-нибудь европейский ученый в библиотеке. Только в шабат и в праздники приходят они домой поесть. Те из них, у кого нет состояния или благотворителей, живут милостями общины и богоугодными заработками: произносят во время службы молитвы, учат детишек, по большим праздникам трубят в шофар[14]. Об их семьях, хозяйстве и детях пекутся женщины — летом они торгуют кукурузой, а зимой «нафтой»[15], продают маринованные огурцы, фасоль и коврижки.

Торговцы и прочие евреи, занятые земными делами, молятся наскоро, заодно успевая обсудить новости, потолковать о политике в мире большом и малом. В молельне они дымят папиросами и трубками, набитыми худым табаком. Они ведут себя здесь, как в клубе. Они не в гости к Господу Богу пришли, они здесь у себя дома. Не с парадным визитом, трижды в день собираются они за Его богатыми или бедными священными столами. В молитве они выражают Ему свое возмущение, вопиют к небу, жалуются на Его суровость, затевают именем Бога судебную тяжбу с Богом — и кончают признанием, что согрешили, что наказаны по заслугам и что желают исправиться. Ни у одного народа нет таких отношений с Богом, как у еврейского. Это древний народ, он давно Его знает! Он познал Его великую милость и холодную справедливость, он много грешил, горько каялся, и он знает, что его могут наказать, но не могут покинуть.

Постороннему глазу все молельни покажутся одинаковыми. Но это не так, и богослужение в каждой имеет свои отличия. Еврейская религия не знает сектантства, но в ней есть различные группы наподобие сект. Известна неумолимо строгая и смягченная ортодоксия; известен ряд ашкеназских и сефардских[16]молитв и несовпадений в одних и тех же молитвенных текстах.

Четкая граница пролегает между так называемыми просвещенными евреями и приверженцами каббалы, почитателями отдельных цадиков, вокруг каждого из которых собирается свита хасидов[17]. «Просвещенный» не значит неверующий. Просвещенные евреи лишь отрицают всяческий мистицизм, но их крепкая вера в чудеса, о которых сказано в Библии, ничуть не колеблется под влиянием недоверия, с каким они смотрят на чудеса, творимые современными ребе. Цадик для хасида — посредник между человеком и Богом. Просвещенные евреи в посредниках не нуждаются. Они считают греховным верить в земную власть, способную предрешать Божью волю, и адвокатствуют за себя сами. И все же мало какой еврей, даже если он не хасид, устоит против обаяния чудесных токов, излучаемых ребе, — поэтому в затруднениях и неверующий еврей, и даже мужик-христианин идут к ребе за помощью и утешением.

Чужаку или недоброжелателю восточноевропейские евреи предстают единым — по крайней мере, с виду — фронтом. Наружу никогда не прорвется ни ярость, с какой сражаются друг против друга отдельные группы, ни злобная ожесточенность, с какой свита одного ребе нападает на свиту другого, ни презрение благочестивых евреев к сынам народа Израилева, подладившимся под нравы и внешний облик христианских соседей. Самым резким образом благочестивый еврей осудит того, кто сбрил себе бороду, — сбритая борода есть первый признак вероотступничества. Безбородый еврей теряет печать принадлежности к своему народу. Он пытается, сам того не желая, уподобиться благополучному христианину, не знающему издевательств и гонений. Впрочем, от юдофобских выходок это его не спасет. К тому же долг еврея состоит в том, чтобы ждать смягчения своей участи не от людей, а только от Бога. Любая, пусть даже чисто внешняя ассимиляция — это побег, вернее, попытка побега из печального союза гонимых; попытка сгладить противоречия, от которых все равно никуда не уйти.