может принимать фатализм. Есть то, что Милль назвал «чистым фатализмом» (также иногда он называл его «восточным»), который представляет собой веру в то, что высшая сила заранее предначертала все то, что когда-либо должно случиться с нами. Эта идея, по мысли Милля, ведет к оцепенению. Кроме того, существует то, что он назвал «умеренным фатализмом», который представляет собой веру в то, что мы суть продукты наших обстоятельств и что в этом мы ничего изменить не в состоянии. Фатализм такого рода получил распространение в наиболее развитых западных обществах[4].

Умеренный фатализм не был глупостью, поскольку современная наука показала, что все мы в определенном смысле являемся продуктом наших обстоятельств: у причин есть необходимые следствия (Милля порой относили к сторонникам учения о строгой необходимости). Также умеренный фатализм не делал людей безусловно покорными своей судьбе, в отличие от чистого фатализма. Милль знал, что фаталисты могут быть как довольными, так и недовольными, как плаксивыми, капризными, так и спокойными, покладистыми. Фатализм мог порождать самодовольство, но также он мог производить раздражительность и непостоянство. Но в обоих случаях он представлял собой опасность. Умеренные фаталисты все же совершали фундаментальную ошибку. Поскольку нас определяют наши обстоятельства, они полагали, что мы бессильны изменить то, кем мы являемся. Однако Милль подчеркивал, что мы все же можем кое-что сделать с этим. Мы можем менять наши обстоятельства.

Когда Токвиль прочитал работы Милля о фатализме, он написал ему, что в них было именно то, что он пытался ухватить, когда писал об американской демократии. Когда же Милль получил вторую книгу «Демократии в Америке», он написал Токвилю, чтобы сказать ему о чувстве облегчения, вызванном тем, что он наконец-то нашел того, кто понимает его озабоченность.

Одно из ваших важнейших общих заключений именно в том, что я едва ли не в одиночку отстаивал до сей поры и не завел, насколько мне известно, ни одного ученика, – в том, что действительная опасность в демократии, действительное зло, с которым надо сражаться и для предотвращения которого не будут лишними никакие человеческие силы и ресурсы, – это не анархия или любовь к переменам, а китайская стагнация и неподвижность [Mill, 1963, р. 433].

Впрочем, демократии на самом деле не страдали от восточного фатализма. Они страдали от его умеренной версии. Они могли быть непостоянными. Но наряду с непостоянством обнаруживалась и тенденция к стагнации. Опасность для демократии состояла в том, что никто не попытался разобраться с глубинными условиями ее политики. Вместо этого каждый цепляется за поверхностную активность политической жизни – за все эти свары и компромат, которые сосредоточивают на себе общую злость и фрустрацию, тогда как в глубине ничего на деле не меняется. В демократии вся энергия обычно направляется на следствия политики, а глубинные причины игнорируются. Именно так демократии зацикливаются.

Как же им выйти из этой колеи? Главное средство от демократического фатализма, как и от любого другого, состояло, по мысли Милля, в обучении. Демократиям нужно вырасти. Фатализм – это, по существу, детское состояние ума, поскольку дети – образцовые умеренные фаталисты: они тратят кучу времени на слезы и кипучую деятельность, но только потому, что, как им известно, от них в действительности ничего не зависит. Они ждут, пока кто-то не возьмет на себя ответственность. Дети вырастают, когда научаются брать ответственность за собственную судьбу. Но от кого они могут научиться? Милль говорит, что родители и учителя показывают нам, «как влиять на наш характер с помощью подходящих обстоятельств». Проблема в том, что у демократий нет родителей или учителей, по крайней мере их не должно быть. Это монархиями правят фигуры, воплощающие в себе отца. Демократии должны управлять собой сами. Риск демократии заключался в том, что, позволив кому-либо играть роль родителя или учителя, они могут отказаться от ответственности за свои обстоятельства. Этого Токвиль и боялся. Он писал: «Я думаю, что правители их будут не столько тиранами, сколько их наставниками» [Токвиль, 1992, с. 496].

Проблема была еще и в том, чему учить демократию. Токвиль опасался, что, если просто объяснить людям истину политического развития, это укрепит их в фатализме, поскольку факты указывали на неумолимый прогресс демократии. Поэтому Токвиль считал, что демократическим обществам нужна здоровая доза религии, без которой они не могут сохраниться: демократии лучше всего подходит, когда у индивидов есть личная вера, способная подкрепить общие истины науки о политике. Это означало, что светская история особенно опасна для демократий. Историки в эпоху демократии часто заражались тем, что Токвиль назвал «доктриной фатальности» (fatalite): «Они не удовлетворяются поиском логики происходившего; им доставляет удовольствие их собственная способность убедить читателя в том, что ничего другого и не могло произойти» [Токвиль, 1998, с. 367]. Демократиям же нужно было как раз ощущение того, что у них открытое будущее и что их решения все еще имеют значение. Единственный, вне религии, способ добиться такого ощущения – сделать так, чтобы у решений действительно были реальные следствия. Из книг этому научиться нельзя. Демократии должны были учиться на опыте.

Лучший способ научиться на опыте – это делать ошибки. Милль и Токвиль считали, что главная часть обучения состоит в свободе экспериментирования и, если нужно, совершении ошибок. Однако одно дело – сказать какому-то человеку, что он может совершать ошибки, и совсем другое – сказать то же самое политическому обществу. Когда политика ошибается, последствия могут стать катастрофой для всех. Демократии могли бы извлекать пользу из того, что индивиды рискуют и совершают ошибки, поскольку это лучший способ сохранить открытость политики новым идеям. Однако когда рискуют и совершают ошибки демократические общества в целом, именно на долю индивидов выпадают страдания. Кроме того, когда демократии делают что-то не так, часто у них нет пути назад.

Токвиль очень хорошо это осознавал, как и то, чем определялось уникальное место США в истории человечества. Американская демократия могла позволить себе ошибаться. «Огромное преимущество американцев состоит в том, что они могут себе позволить совершать поправимые ошибки», – писал он [Токвиль, 1992, с. 185]. Америка была достаточно большой и изолированной от остального мира, чтобы ее ошибки в политике не приводили к катастрофам. У нее было достаточно времени и пространства, чтобы возместить любой ущерб. Но не так обстояли дела в Европе, где давление со стороны населения и соперничество между государствами превращали демократию, которая попыталась бы учиться на собственном опыте, в легкую жертву для конкурентов. То же самое относилось и к Южной Америке, где ни одна демократия не продержалась достаточно долго, поскольку одной ошибки хватало для фатального