Около кафе «Квадрат» стояла небольшая толпа, и в ней возвышался — да, это, кажется, он — ее спортсменская модель: господин Маяковский. Почему бы не Маяковский? Ну и пусть. Даже можно потом похвалиться.

Легкий переброс приветственными восклицаниями.

— Я же вас звал, мадемуазель фотограф, на эту выставку, но вы будто чураетесь кубистов. Я не прав?

— Вам показалось! Да, кстати, у меня с собой проявленные пленки — можно будет потом взглянуть, — отчаянно начала врать Ленни.

Клубок раскручивался. Точнее — закручивался. В фотоателье она обычно обращалась к нему «господин Натюрморт» — еще при первой серии снимков, тех знаменитых — с футбольным мячом, плакаты потом висели по всей Москве — она заявила: «Вы и мяч суть мой единый натюрморт!» Так вот теперь «господин Натюрморт» был очень кстати без спутницы. Вместе посмотрели ярко-рыжие картины, похохотали, покурили крепкие папиросы — Ленни смело не отказалась. Сели в «Кадиллак» с сиденьями, обитыми верблюжьей шкурой, — шик оплачивался отменными рекламными гонорарами, и кому как не Ленни это знать. По дороге Маяковский остановился на Никитском бульваре около публичной телефонной будки, кому-то звонил и, очевидно, не дозвонился, хмурился — что, собственно, и открыло дурацкой затее дорогу. Вот и его знаменитый дом, похожий на три коробки, поставленные одна на другую, — в Гагаринском переулке.

Этот нескладный здоровяк действительно был нежен — сплетни оказались правдивы, но Ленни едва сдерживала тошноту. Глупая отвага! И еще более глупым образом она до последнего момента ждала… ждала какого-нибудь знака, сказочной весточки, спасительного чуда: телеграмма! телефонный звонок! Ведь тот, мучитель, даже за четыре тысячи километров не может не чувствовать, что здесь в нее летит бомба, что сейчас произойдет взрыв. Господи, но ведь телеграмма не придет в дом Маяковского — тогда нужно было ехать к ней. Через минуту после взрыва она уже заперлась в ванной, быстро оделась, ополоснула лицо холодной водой. Какое же лицо сотворить, чтобы выйти и прошмыгнуть к двери?

— Мадемуазель фотограф, меня ждут. Захлопните дверь. — Замок щелкнул, случайный любовник испарился.

Вечером она час не вылезала из ванной и врала Лизхен, что нечеловечески устала на съемке. Тело, казалось, вывернулось наизнанку, чтобы дать мочалке волю — оттереть, отмыть. В голове застыл калейдоскоп картинок, и сколько Ленни ни сжимала виски, ни терла лоб — картинки не исчезали. Вывеска неведомого отеля в Мадрасе и треугольные часы, обитые оранжевым мехом, в гостиной Маяковского. Забраться в ватный халат, притвориться больной, выпить три чашки какао и никуда не выходить из дома целую неделю. Никогда не избавиться от запаха чужого тела, от ненужного, обидного прикосновения чужой плоти. Брр! На лбу снова выступил пот. Слишком уж смелая, дурочка такая. Зато теперь снова можно взяться ненавидеть Эйсбара. Теперь опять есть за что.

Нет, без Нины Петровны Зарецкой Ожогин с графом Толстым точно не справился бы. Получив внушительный аванс, граф тут же отбыл на Лазурный берег, к кипарисам, запотевшим флаконам с розовым прованским вином, ласковому вечернему пению горленок. И через некоторое время стали приходить от него длинные телеграммы — иной раз в пятьдесят слов, а то и в сто. Почтовое отделение далекого Антиба, городка, известного тем, что туда приезжают разводиться самые богатые пары мира, предуведомляло: оплата — за счет получателя.

В каждой новой телеграмме Толстой предлагал новые версии будущего сценария. Сюжет про Петра I он менял на историю про Ивана Грозного, потом протаскивал в главные герои князя Курбского и живописал авантюрное дорожное приключение по переписке Курбского с царем-душегубом. Так прошло около месяца. Ни сценарий, ни даже план его не появлялся. А он был нужен. Очень нужен. Изначально договорились, что план поступит через две недели и начнут строиться под «Петра I» павильоны и декорации, шиться костюмы, подбираться актеры. Премьеру нужно готовить к Рождеству, считал Ожогин. Сначала он был в радостной ажитации: граф Толстой, наследник золотого пера — с ним, толстощеким грустным дельцом, в постоянной переписке. Советуется, ставит вопросы. Ожогин вспоминал игрушечные улочки Антиба, грациозного средневекового селения на французской Ривьере — лет десять назад он проезжал Антиб, завтракал на набережной, не один… да не в этом дело… — и видел графа, сидящего за столиком в кафе под навесом. С большим блокнотом, в который… Тут картинка в голове Ожогина сбивалась — вряд ли граф своей рукой с изящным маникюром делал записи. Значит, рядом к столику примостился бледный секретарь. Вот он переворачивает лист за листом, потом запаковывает рукопись и быстром шагом накручивает повороты по узким каменным улочкам, чтобы успеть в почтовое отделение до закрытия. Там благодушный почтарь взвешивает бумажный груз и улыбается в усы: он знает, что неподалеку, на вилле «Две гортензии», остановился знаменитый русский писатель.

Прошла еще неделя, и в последней телеграмме граф предложил обратиться к образу юной императрицы Екатерины и ее отношениям с воспитателем месье Легофом. Лики Петра I и даже Ивана Грозного никак не просматривались сквозь скачущие буквы телеграммы. Ожогину стало тоскливо. Заломило в голове. Вот ведь позарился на имя и импозантные манеры. А говорил Чардынин, что умнее будет покрутиться в местном писательском поселении — говорят, целый санаторий буквоедов образовался в Коктебеле, клубятся совсем не от мира сего персоны, но наезжают и литературные трудяги. И всего-то до Коктебеля рукой подать. Так нет же, гуляй-жди бандеролей из Антиба — оно-то, конечно, шикарней.

Ожогин сидел на веранде, кофейник был почти пуст, в голове покалывало от неумеренно большого количества маленьких чашечек кофе.

В зарослях бугенвиллей, скрывающих в нижней части сада флигель, мелькнула кружевная шляпка и показалась фигура Зарецкой. Она помахала Ожогину рукой и жестами показала, что уезжает по делам. Он устало махнул ей в ответ. Нина Петровна присмотрелась — опустил плечи Александр Федорович, трет кулаком лоб — не славно, значит, что-то. Она поставила портфель с бумагами на траву и двинулась по тропинке наверх.

Они сошлись довольно скоро после того памятного ужина с графом Толстым. Вместе занимались бумагами, чертили карты распространения синематографических залов на юге России. Нина Петровна споро подключилась к делам, недаром называла себя деловой женщиной. Главная ее идея заключалась в том, что надо покупать и строить синема-театры — маленькие, большие, бревенчатые клубы а-ля рюс в дачных поселках, элегантные павильоны в губернских столицах, — а также прибрать к рукам подходящие помещения в Москве и Петербурге. Пусть ждут своего часа, когда она заключит сделку во Франции на приобретение оптом подержанных проекционных аппаратов. Заманить в залы публику побогаче — чиновничьи семьи, адвокатуру, дельцов, — поднять цены на билеты. Но и показывать, конечно, не рваные страсти, а сюжеты побогаче умом и картиной. Было решено, что Ожогин в большей степени занимается съемочными угодиями, декорациями, камерами и сценариями; Чардынин — исполнителями; она же — прокатом готовых фильмов и их рекламой. Чардынин в юридическое партнерство не вошел, хотя Ожогин и предлагал ему заем. Но Чардынин смутился и оставил разговор до первой большой фильмы. А Нина Петровна и Александр Федорович подписали соглашение и проект устава их общей компании. Вышли от нотариуса на пыльную улицу. Становилось уже жарко, улица томилась в бессолнечной дымке. Решили взять катер. Предприимчивые рыбаки снабжали старые баркасы новомодными моторами, перекрашивали свои посудины в белый цвет и сдавали в аренду отдыхающим.