– Разбить бы им всем хари, – ласково дернулась Воля к пыхтящим внизу старушкам. – Да уж не сегодня. Не получилось показать тебя, Клодюнчик. Я думала – тут дом родной, а тут клубок змеиный. Пошли в бар, здесь рядом, за стенкой. Туда они не сунутся: чужая страна.

Ухватив за руку длинного, гибкого как лоза Жан-Клод-Ива, который показался единственной в тот миг опорой, Воля двинулась к знакомой боковой двери.

– Так обгадить австрийцев и немцев! Ну и, конечно, нашу, русскую музыку! – причитала она на ходу. – А все Ната, все Дурдыка эта. В музыке она – ни бум-бум. В либреттках ни шиша не петрит. Высшую комсомольскую школу кончала! Я-то худо-бедно музшколу осилила. Для либретток хватит. Я же в саму музыку не суюсь. Так, с краю, тихонько… А она? Лезет грязными пальцами в самое нутро, в самый звук. А потом в газетках комсомолистых бред свинячий про музыку несет! – жаловалась Воля равнодушному к делам «Лиги либреттистов» Клодюнчику.

На станцию метро «Площадь Революции» спустились они далеко за полночь.

Два-три раза прошвырнувшись по пустому залу и дотронувшись, втайне от Клодюнчика, до руки бронзового градостроителя, Воля внезапно осознала: этот самый градостроитель становится что-то подозрительно похож на сочинителя великой, но до сей поры не оцененной в своем отечестве музыки: на Евстигнея Фомина.

Дома Воля попыталась еще раз перекроить изрубленное в куски либретто. Решила обновить начала всех трех актов. Но как-то у нее это дело не заладилось. Хотя местами выходило вроде неплохо:

Акт третий

Дунул черт на небо – и яркие звезды погасли. А светлый месяц закрыл он, волчара, своей поганою шапкой. После – и все серенькое приполярное небо засунул себе за пазуху. И вывернула нутро над Питером серая, с белой шерстинкой волчья ночь…»

Получалось все-таки хуже задуманного.

Тогда, бросив терзать либретто, Воля принялась сочинять простую и отнюдь не сентиментальную историю.

«Жила-была Воля… – сочиняла она. – И была она на фиг никому не нужна. Родителей едва помнила. Родственники-жадюги за границу умотали. Мужья – один за другим – ее отринули. Жила-была Воля, и подступил к ее мордашенции край жизни. Стало ей чуяться неслышимое. Стало хотеться невозможного. А именно: чтобы ветхий мир наш разрушился! А какой мир должен настать вместо него – она не знала.

Словом, жила-была Воля. И вдруг, ни с того ни с сего, стала себя чувствовать революционно настроенной особой. Именно, блин, – чувствовать.

И от этих чувств началось у нее внутри великое разрушение. Ну а чтобы горю помочь, стала она штамповать либреттки.

А еще принялась ходить на «Площадь Революции»: очень уж нравились ей уродливые изваяния.

И стала она думать так: «Уродливые – это хорошо, это качественно. Этим-то уродством они нам теперь и милы. Бесчеловечны они? Да. Не гуманны? Именно. Но ведь вякнул же кто-то недавно: «Бесчеловечность искусства должна превзойти бесчеловечность мифа». Они – миф, эти скульптуры. Миф о прокатившейся здесь когда-то революции! И может, поэтому они человечней нас. А мы, «не-скульптуры» – мы всего-навсего чье-то паршивенькое искусство. Поэтому – они, скульптуры, лучше нас. И я их сейчас люблю, а людей – вот уж совсем нет! А революции… Революции на земле для того, чтобы паршивенькое госискусство нас всех после Бога заново претворяющее, – на великий и таинственный миф сменить!»

«Да, “р-е-в-о-л-ю-ц-и-и”! – Воля отодрала себя от истории с философией, стала думать о простом: о буквах.

И оказалось: тайна букв сильней даже, чем грубо рвущаяся сквозь бронзовый блеск тайна статуй, влечет ее!

Взять хоть эту надпись – «Площадь Революции». Вроде все понятно, все давно заучено и затвержено. А начнешь по буквам раскладывать – ахнешь!

П – победа, полет, пролетная арка. Но и пониклость, падение, прах.

Л – это, ясное дело, буква-любовь. Но и ложе. А значит – и ложь на нем!

О – охи обиженных. Озера орущих. Орды отринутых.

Щ – тут, конечно, защип и пощечина: ущучу тебя, Волюн, прищучу! По щекам отхлещу!

А – начиналось бы слово с этой буквы! Выдержала б революция плевки и затрещины, клевету и доносы. А – начало начал: абсолют, алый атом!

Д – дым и доля. Для Бога далекого – дом.

Ь – мягко стелешь, революция. Да жестко с тобой спать! Как бы со знаком этим коньки не откинуть.

Р – реванш. Решиться на него, решиться!

Е – евангельская, едва слышимая, негласная весть. Где-то рядом с революцией она летала. Да не услышали, упорхнула.

В – воля! Волюшка! Но и волынка вечная с этой волей…

О – океан вод подземных. Ох, страшно! Озноб по органам, оргия оркестра!

Л – удвоение любви. Это к кому ж, – по буковке двойной, – любовь мне удвоить?

Ю – юность – на юру. Юдоль юродивых… Юноша из ЮКОСа, наконец!

Ц – уцепистая буквица. Церебрально-циррозная. Цефалы и псы цепные ее зубами ухватили, на ней повисли!

И – нет смысла выше этого соединительного союза! Нет стиха истинней Экклезиастова, этой буквицей весь мир соединяющего:

...

И то еще я увидел под солнцем: место суда, – а там нечестье, место праведного, – а там нечестивый…

И еще я увидел все угнетение, творимое под солнцем…

Вот слезы угнетенных, – а утешителя нет им,

И в руке угнетателя сила, – а утешителя нет им!

И прославил я мертвых, что умерли давно…

Но толкование букв – это было еще не все.

Жизнь букв! Тайно бушующая в них вражда и приязнь возникали и вспыхивали вслед за несовершенным человеческим толкованьем.

Моргая крашеными ресницами, Воля видела: буквы из этих двух слов – слов сильных, сладостных – начинали внезапно уничтожать, подпихивать друг друга в пропасть. Иные же из них на краю этой пропасти дерзко совокуплялись.

«Так… Так… – шептала Воля. – Это что ж вы тут у нас, миленькие, на краю пропасти творите?»

П налезало на Р, – и соединение их символизировало сперва прыткий «пиар», потом «пропасть», потом «полное попрание прав».

Л ластилось к Е… «Ну, тут стыдно смотреть… могли б поскромнее позу принять… Ишь как сплело их!»

О натягивало В: чтобы закруглить собой Ойкумену, «огнем оковать, огнем!»

Щ норовило поиметь, а потом слопать А. «Да не тут-то было. Щас само – за щеку или куда надо опущено будет».

А – эта буква была сильней всех! Она покрасовалась сколько надо перед Волей в гордом одиночестве, но потом выскочило -

АДЬ! – сразу три буквы. Две сильные, одна слабая. Эта троица была таинственной, непонятной. Скрытый эрос, страшное переплетение мощи и немощи бушевали в этом АДЬ!

Но лишь до той поры, пока не присобачились сбоку еще три буквы: