Дом находился на большом дорожном кольце – в квартале Лерхенфельдгюртель, – здесь он прожил почти два года и здесь же основал движение Друзей народа, этот дом мы и спалили, как только Нижайший съехал. Тут мы совершили ошибку. И не только потому, что полиция очень быстро напала на наш след. Личная месть, как мы поняли позднее, – самая последняя гнусность. Наоборот, мстить за других, посвятить свою жизнь европейской культуре, а не шкурным интересам – вот на чем воздвигнется будущее христианского Запада. И на этом, после возвращения Нижайшего, утвердилось величие нового движения Непримиримых.

Верите вы или нет – мне по барабану. Повторяю: это был не я. Это не наши. У нас хватило бы пороху провернуть такое, но это были не мы. Мы же не самоубийцы. Если мы о чем таком и помышляли, так это был угарный газ. Чего это вы так осмелели? Припрятали где-то оружие? Нет? А если я пристрелю вас на месте? Что тогда? Ни одна собака не найдет вас в бурьяне за этими стенами. Давайте так: я держусь наших условий, а вы держите язык за зубами.

Нижайший платил за подвал на Гюртеле две с половиной тысячи в месяц. У него был свой закуток, в остальных жили два серба, босниец, орава из Сомали, румынская семья, анголка, египтянин и какой-то араб неизвестно откуда. На всех – один сортир, одна кухонная мойка и рожок душа. У двух из этих обитателей катакомб – у боснийца и араба – не было окон, в коридоре напротив входа были вкручены две лампочки, их зажигали и выключали с помощью какой-то замысловатой кочерги. Подвальные окна с одной стороны смотрели прямо на тротуар, с другой – выходили во двор шестиэтажного дома. Трудно сказать, какая сторона лучше. Во дворе было тихо, но два огромных платана загораживали свет, и весь день в комнатах было темно, как в трюме, а потому терялось всякое представление о времени суток. На другой стороне было светлее, но прямо вдоль окон громыхали колеса грузовиков. Однако даже в комнатах этой половины не хватало света, чтобы читать без электричества.

Чтение было тогда основным занятием Нижайшего. Он наблюдал мир и истолковывал его в процессе чтения. Его тогдашнее мученичество стало опорой нашего Движения, гранитной основой, на которой мы строили нашу работу. Он собственной кровью внял опасность, почувствовал нависшую над нами угрозу. В нем в муках познания созревало решение: баста, нельзя больше сидеть сложа руки, когда все идет прахом. Впервые спустившись в этот затхлый крысятник, я своими глазами увидел, как можно испохабить жизнь нищетой, убожеством, грязью, мерзостью запустения, о чем раньше мне только рассказывали, и я заразился тревогой, которая мучила Нижайшего: «Беспечная белая культура. Она погибла, если когда-нибудь на нее обрушится поток восставших рабов, вылезших из этих жалких нор, чтобы потребовать расплаты».

Найдите рукопись. Тогда вы наконец поймете, что на вашем сыне свет клином не сошелся.

Первый раз трое теледеятелей перешли нам дорогу днем, где-то около двенадцати. Мы как раз перекусывали булочками с ливерным паштетом, чего на службе делать вообще-то не полагается, тем более когда столько прохожих. Чтобы не нарисоваться у камеры наблюдения, мы не пошли, как обычно, к эскалатору на углу Оперы, а двинулись по Опернгассе к другому спуску – на краю Карлсплац: там народу поменьше. Если б не этот маленький крюк, мы не попали бы на экраны телевизоров. На углу кафе «Музеум» мы помогли какой-то женщине спустить в подземный переход детскую коляску. Инвалидные и детские коляски в венских переходах приходится в основном переносить на руках. Со времен последнего министра внутренних дел (или предпоследнего? Уж больно часто они меняются) нас приучили к транспортировке колясок. Только мы с напарником уговорились, кто идет спереди, кто сзади, тут и вываливают из кафе «Музеум» эти трое – и сразу же давай расстегивать свои баулы. Это была съемочная группа ЕТВ, спутникового Евротелевидения. Мы сперва не обратили на них внимания. Подхватили коляску и маршируем вниз, во рту у каждого по булке, напарник впереди, я сзади. Тут из моей булки начинает лезть паштет, и отдельная его часть летит прямо в коляску. Телемэны не придумали ничего лучше, чем снять все на пленку, мы это заметили, только когда поставили коляску внизу, в переходе. Напарник устроил им вздрючку. Он чином повыше и знает, как обходиться со свободой прессы и авторским правом. Зато я собаку съел на уголовном праве. Так мы и дополняли друг друга.

– Пленка конфискована, – сказал он. – Если хотите нас снимать, надо предварительно испросить разрешение в пресс-бюро Федерального управления полиции.

Тот, на котором было навешано поменьше сумок, прямо-таки опешил:

– О, тысяча извинений! Я не думал, что вам это неприятно. Мы хотели только документально запечатлеть предупредительность венской полиции. Материал пойдет сегодня вечером прямо перед трансляцией бала в Опере.

Оператор туда же:

– Мы сделаем вас знаменитыми. Вся Европа увидит пример единения полиции с народом.

В конце концов договорились переснять всю сцену. Булочки мы рассовали по левым боковым карманам униформы, а правые внизу оставили открытыми – чтобы сподручнее было вытаскивать пистолет. Мы потащили коляску наверх и снова обратно. А потом мамаша с коляской – тоже по сценарию – пожала нам руки, и мой напарник сказал:

– Не стоит благодарности, почтеннейшая сударыня!

Но что они показали-то?

На следующий день ближе к вечеру прихожу домой после тридцатипятичасовой службы, глаза слезятся, ноги подламываются – сколько трупов пришлось перетаскать, даже форма пропахла. И вот в таком виде вхожу в дверь, жена аж отскакивает. И как язык проглотила.

– Пить, – говорю и валюсь на кухонный стул. – Пить! На ногах не могу стоять.

Она принесла пива, села напротив и уставилась на меня. По радио всхлипывал министр сельского хозяйства. Теперь ему надо было возглавить правительство. «Самое подлое преступление в истории», – сказал он и снова заскулил. Жена все еще не может языком пошевелить. Потом вдруг берет меня за руку и говорит: «У тебя изо рта паштет выпал». И это меня вконец доконало.

Эта телебратия подставила нас. Мне потом все подтвердили. Сам-то я не мог увидеть своими глазами. Накануне вечером, когда стало ясно, что во время бала мне придется задержаться на службе, я позвонил жене и попросил ее записать передачу. Но она в который раз включила не ту программу. Она думает, что видик пишет именно ту программу, которую сама смотрит по телевизору. Я уж устал объяснять. Один раз чуть мозоли пультом не натер, когда учил подключаться к нужной программе. Вроде бы научил. Но потом она вместо «Улиц Сан-Франциско» записала произвольное катание фигуристок. На сей раз вместо бала в Опере – «Призрак Оперы»,[8]да и то с середины.

Вам смешно, а так оно и было. Когда ЕТВ транслировало бал, Общественное телевидение передавало «Призрак Оперы».

Теперь о том дне. Вы ведь это хотели услышать. Дама покатила коляску дальше, а мы достали свои булочки. Эту часть перехода мы называли подмузейной. Здесь больше простора, чем требуется для редких прохожих, которые спускаются от кафе «Музеум», а потом поднимаются к Сецессиону. Большинство наловчилось просто перебегать улицу поверху. В общем, образовался вроде как тихий уголок, куда мы любим забредать, если охота малость передохнуть. Для бездомных там слишком холодно: два выхода рядом; для музыкантов – маловато публики, а наркоманы любят тусоваться в большом пассаже. Правда, заходят они и в подмузейный коридор, тут они свои дела проворачивают, а потом снова к своим. Чаще всего в этом месте отирался Мормон. По-моему, густопсовый американец. Раз в три месяца уезжает из Австрии, а потом возвращается в качестве туриста. Я несколько раз проверял документы. Стивен Хафф, если память не подводит.