Нас вместе с хозяином пригласили в ОПВС, где регистрируют иностранцев. Мы пришли, и я с порога сказал, что это незаконно: я гражданин России, почему для моей регистрации нужен особый режим? Помню майора, сидевшего за столом. Он встал и со злостью в голосе заявил: идет война, и вы все враги.

Значит, так. Мы — чеченцы, и мы враги России. Если мы об этом забываем, нам напомнят.

Хозяину квартиры при мне долго объясняли, чем для него чревато предоставление мне жилья. Гарантировали постоянные обыски, проверки паспортного режима, а если в районе прогремит любой взрыв — привлечь его в качестве соучастника. Потому что виновным буду автоматически назначен я.

В тот день хозяин все же не отказался от намерения сделать мне регистрацию. Но через месяц с извинениями, опустив голову, попросил меня съехать с его квартиры.

То, что происходит с чеченским народом, Лев Гумилев назвал бы пассионарным перегревом. От этого и героизм чеченцев, их активность, их воспроизводство, но и фатализм, самопожертвование. Угнетенный инстинкт самосохранения. В худшем случае, пассионарный перегрев заканчивается вымиранием нации.

Не знаю, солнечной ли активностью это вызвано. Скорее, историческими обстоятельствами, в первую очередь, российской политикой. Вплоть до новейших времен чеченцы были лишь конгломератом разношерстных племен, которые никогда не были способны объединиться до конца, создать собственную государственность и сформировать единую нацию. Если «война до последнего чеченца» не будет завершена, если чеченцы выживут и станут народом, благодарить за это они будут должны Россию, которая лучше всяких солнечных аномалий зажгла в них пассионарность, заставила встать плечом к плечу и внушила каждому: арию, хурриту, хазару — ты чеченец. Русские — наша последняя надежда. Они не позволят нам оставаться женщинами. Они заставят нас быть чеченцами и мужчинами, потому что каждый чеченец — боевик, каждый чеченец — враг.

И остается только — победить или умереть.

26

Большие дома, как скалы над узкими реками петербургских улиц. В скалах крохотные пещерки, в них живут люди, натаскав внутрь мебель и бытовую технику. Как речные ласточки. Люди сами как ласточки. Может, потому, что все здесь уже давно умерли, им просто забыли сказать об этом.

А настоящих ласточек здесь нет. Сюда никогда не прилетают настоящие ласточки. Иногда я думаю: как можем мы строить здесь дом, зажигать очаг? В эти места все равно никогда не прилетят ласточки.

Я сумасшедший, вы разве этого еще не поняли? Только сумасшедший может так много думать о ласточках. Иногда я думаю, что я сам — ласточка. Может, потому, что я уже давно умер.

И горы. Никто не будет так много думать про горы.

За шестнадцать лет я жил в двенадцати городах. Дважды женился, но до сего дня я всего лишь одинокая птица, отбившаяся от стаи, так легко отбиться от стаи, когда и сама стая потеряла свою дорогу в небе. У меня родилась дочь, я назвал ее именем, которое носила моя мать. Это имя — Вера. Но у меня не осталось Веры. И я вижу ее все реже и реже, часто только на фотографиях. И снова не могу уснуть ночью, и сердце сжимается тоской и болью, потому что я почти не вижу, как растет моя дочь. Вы поймете это, даже сумасшедшие люди — всего лишь люди.

Снова и снова, почему ничему не суждено сбыться?

Может, где-то в далеких горах шальной снаряд разбил мою родовую башню. И на разлуку и скитания осужден весь мой род, пока я не найду это место, пока не соберу, не сложу вековые камни. Хотя бы из белого сланца построить башню свою!

27

Я расскажу вам про сумасшедших.

Перед войной много сумасшедших появилось в Чечне. Может, ожидание войны породило их, может, сама земля вытекла в них, как янтарная капля смолы обволакивает свежие порезы на дереве, только дерево еще не было порезано. Может, это Мать Тушоли говорила с нами их языком, она послала своих любимых детей, но кто слушал?

В нашей округе жил Ибрашка. Полное имя его было Ибрагим, моя мама назвала его Ибрашка, Ибрашка-дурашка, так его стали звать и все остальные. Ибрашка был самым обыкновенным сельским дурачком. Он был очень силен и вынослив, даже красив. Целыми днями работал: носил воду, запасал дрова, что-то строил, сам пас и доил коров. Он был, наверное, самым лучшим сыном для своей матери, которую нежно любил и не давал ей делать ничего тяжелого во дворе и в доме. Его даже пробовали женить, но невеста через три дня вернулась к родителям. Поговаривали, что Ибрашка оказался слишком могучим в постели, и девушка просто не вынесла. После ухода невесты Ибрашка грустил неделю, потом забыл и снова занялся домом, двором и коровами. Словом, это был обычный слабоумный. Плохо говорил, больше молчал, одевался не по росту. И еще одна странность. Ведь у всех сумасшедших бывают странности, на то они и сумасшедшие. Ибрашка боялся самолетов.

Стоило в небе появиться серебристой птице, или послышаться далекому гулу реактивных двигателей, как Ибрашка впадал в панику, искал укромное место и прижимался к земле, как ребенок прижимается к мягкой груди матери. Даже тарахтящих в ближнем небе «кукурузников» сельхозавиации боялся Ибрашка.

А мы не боялись самолетов. Нам нравилось смотреть на них, приложив ладонь козырьком ко лбу, провожать металлических ангелов восторженными взглядами в их высоком пути за облаками. Особенно мы любили военные самолеты, оставляющие белый инверсионный след в шелково-голубом небе. Мы вообще ничего не боялись.

По уровню развития Ибрашка на всю жизнь остался ребенком, и мы, дети, часто играли с ним. Но иногда, о, бессмысленная детская жестокость, всячески измывались над дурнем. Обзывали его нехорошими словами, кидали в него куски навоза и камни. Ибрашка долго терпел, но порой и его терпению приходил конец. И тогда он, с налитым кровью лицом, бросался вдогонку стайке обидчиков. Глупые, безрассудные дети! Если бы Ибрашка поймал кого-нибудь из нас, он мог легко, сам того не заметив, отвернуть голову, сломать пойманному забияке шею. Но у нас был один испытанный способ избежать расправы. Когда Ибрашка был уже слишком близко, кто-нибудь громко кричал: Ибрашка, смотри, самолет! А остальные начинали гудеть: вввввввуууууууууууууу. И Ибрашка с размаху падал на землю, иногда прямо на жесткий асфальт дороги и долго лежал, закрыв голову руками. И мы хохотали над ним.

Бедный, безумный Ибрашка. Не самолетов надо было ему бояться. Когда начались бомбардировки, он терпеливо пережидал все налеты в бомбоубежище. Но если в небе не было авиации, он бесстрашно выходил на улицу. Кроме самолетов Ибрашка ничего не боялся. Однажды он вышел из бомбоубежища, чтобы принести детям воды, в то время, когда по селу проводилась зачистка. Его расстреляли из автоматов русские солдаты.

После войны многие, оставшиеся в живых, заслышав гул мирных самолетов, взлеты и посадки пассажирских бортов около аэродрома, невольно вжимают голову в плечи. А некоторые не могут совладать с собой, падают на землю и закрывают голову руками.

28

В центре Шали, сколько я себя помню, жила еще одна сумасшедшая, Дунька. То есть я не знаю, где точно она жила, но увидеть ее можно было в центре, почти каждый день, рядом с универмагом или базарной площадью.