И его рот открывается от удивления, когда он слышит три выстрела, явно откуда-то со стороны Травяного холма и Тройного туннеля.

«Сукин сын!» — шепчет как молитву Ли Харви Освальд и ухмыляется.

То есть ухмыляется не тот Всемогущий, каковым он надеялся стать, а кто-то другой, неожиданный и, значит, лучший — Всезнающий. На протяжении следующих полутора дней, до самой его смерти, эта самодовольная ухмылка не сходила с фотографий Освальда. И никто не осмелился прочитать в ней то, что было написано открытым текстом: «Я знаю то, чего не знаете вы». Эта ухмылка исчезла только в воскресенье утром, когда Джек Руби всадил в хрупкое фанатичное тело Ли две пули. В результате одна часть тайны ушла в могилу. Другая часть этой тайны покинула Даллас еще в пятницу днем на реактивном самолете, рейсом на Лос-Анджелес. Эта часть тайны пряталась под деловым костюмом и седыми волосами и мелькала в немного сардоническом взгляде невысокого пожилого мужчины, который был зарегистрирован в списке пассажиров самолета под именем Фрэнк Салливан.

Это серьезно, — размышляет Питер Джексон. — Джо Малик вовсе не параноик. Джексона ничуть не обманывает непробиваемое выражение лиц Малдуна и Гудмана, он давным-давно обучился искусству выживания черного человека в белом мире. Это искусство заключается в умении читать не выражение лица, а то, что скрывается за ним. Копы возбуждены и взволнованы, как охотники, идущие по следу очень крупного, но крайне опасного зверя. Значит, Джо был прав, когда говорил о заговоре с целью убийства, а его исчезновение и взрыв были частью этого заговора. Это значит, что Джордж Дорн тоже в опасности, а Питер симпатизировал Джорджу, хотя тот во многих отношениях был еще сопляком и, как все молодые белые радикалы, полным засранцем, когда дело касалось расовых вопросов. — Мэд-Дог, штат Техас, — размышляет Питер, — уже по названию чувствуется, что там можно нарваться на большие неприятности.

(Почти полвека назад опытный грабитель банков Гарри Пирпонт подошел в Мичиганской городской тюрьме к молодому заключенному и спросил его: «Как ты считаешь, может быть одна истинная религия?»)

Но почему Джордж Дорн кричит, пока Сол Гудман читает записки? Дождемся следующего прыжка... и вы будете шокированы. Сол уже не человек; теперь он свинья. Все полицейские — свиньи. Все, во что вы верите, вероятно, является ложью. Мир — это мрачное, зловещее, таинственное и очень страшное место. Способны ли вы все это как-то воспринимать? Тогда войдем в сознание Джорджа Дорна во второй раз, за пять часов до злополучного взрыва в «Конфронтэйшн» (если же смотреть по часам, то за четыре часа), и затянемся косячком, затянемся глубоко и задержим дыхание (Один час... два часа... три часа... рок!) Вы лежите на убогой койке в захудалом отеле, и неоновые огни снаружи отсвечивают на стенах вашего номера розовыми и голубыми бликами. Медленно выдыхайте, почувствуйте, как трава ударяет в голову, и ждите, пока не станут ярче обои на стенах. Жарко, по-техасски сухо и жарко, и вы, Джордж Дорн, откидываете длинные волосы со лба, вытаскиваете записную книжку и перечитываете записи, стараясь понять, куда вас на самом деле занесло. На странице, освещаемой розово-голубыми неоновыми бликами, вы читаете:

23 апреля

Откуда мы знаем, Вселенная расширяется или же объекты в ней уменьшаются? Чтобы утверждать, будто Вселенная становится больше, ее надо сравнить с чем-то, что находится вне ее, но для Вселенной ничего снаружи нет. Ничего внешнего. Но если Вселенная внешне не ограничена, она может расширяться бесконечно. Да, но ведь ее внутренность не вечна. Впрочем, откуда тебе это ивестно, говнюк? Ты же просто играешь словами.

— Нет, не играю. Вселенная — это внутреннее без внешнего, хлопок одной...

* * *

И тут в дверь постучали.

К Джорджу пришел Страх. Когда он был под кайфом, малейшая ерунда, которая не вписывалась в его мир, вызывала в нем неодолимый, безотчетный Страх. Он затаил дыхание, но не для того, чтобы задержать в легких дымок, а потому, что ужас парализовал мышцы его груди. Он уронил маленькую записную книжку, в которую ежедневно записывал свои мысли, и, как всегда в момент паники, схватился за пенис. Рука, державшая косячок, машинально скользнула к пустотелой книге Синклера Льюиса "У нас это невозможно", которая лежит рядом с ним на кровати, и бросила полудюймовый окурок на пластиковый мешочек, наполненный зеленым порошком. В мешочке мгновенно образовалась коричневая дырка размером с десятицентовую монету, и дурь вокруг уголька задымилась.

«Идиот», — пробормотал Джордж, раздавив большим пальцем тлеющий уголек, и на его губах появилась гримаса страдания.

В номер ввалился низкорослый толстяк, на хитром личике которого невозможно не прочесть слово «полицейский». Джордж инстинктивно отпрянул и начал закрывать томик "У нас это невозможно"; три жестких железобетонных пальца молниеносно ударили его в предплечье. Вскрикнув от боли, он выронил книгу, и содержимое мешочка рассыпалось по покрывалу.

— Ничего не трогать, — сказал толстяк. — Придет констебль и заберет это в качестве улики. Я тебя ударил очень легко. Иначе у тебя был бы осложненный перелом левого предплечья, и ты всю ночь страдал бы от боли в окружной тюрьме Мэд-Дога, и ни один законопослушный врач даже не подумал бы к тебе подойти.

— У вас есть ордер? — пытался выглядеть как можно увереннее Джордж.

О, да ты герой. — От толстяка разило бурбоном и дешевыми сигарами. — Храбрый кролик. Я напугал тебя до смерти, малыш, мы оба это знаем, и ты все-таки пытаешься требовать ордер. Потом ты, наверное, захочешь встретиться с защитниками гражданских свобод. — Толстяк демонстративно расстегнул серый с отливом летний пиджак, купленный, наверное, еще в те времена, когда хит-парады возглавлял «Отель, где разбиваются сердца». На кармане его розовой рубашки красовалась серебряная пятиконечная звезда, за поясом брюк торчала вмятая в жирный живот рукоять автоматического пистолета сорок пятого калибра. — Вот и весь закон, какой мне нужен, когда я общаюсь в Мэд-Доге с такими типами, как ты. Будь со мной повежливее, сынок, а то в следующий раз кто-нибудь из нас, свиней, как ты любишь называть полицейских в своих статейках, вломит тебе так, что не за что будет схватиться ручонками. Впрочем, ты и без этого ближайшие сорок лет будешь заживо гнить в нашей окружной тюрьме. — Толстяк явно наслаждался своим ораторским даром, как один из персонажей Фолкнера. Джордж думал:

Мы радость калечим и прячем:

Мечтать запрещается ныне;

Толстячки скакунов оседлали,

Скакуны же теперь — стальные[6]

— Вы не можете закрыть меня на сорок лет за хранение, — сказал он. — К тому же в большинстве других штатов трава легализована. Ваш закон архаичен и абсурден.

— Черта с два, малыш, у тебя слишком много дурной травы, чтобы называть это хранением. Я называю это хранением с целью продажи. А законы этого штата суровы и справедливы, и это наши законы. Мы знаем, что такая травка делает с людьми. Мы помним, как при Аламо отряды Санта-Анны утратили страх, потому что были под кайфом от Роза-Марии, как ее тогда называли. Поднимайся. И не вздумай сейчас просить о встрече с адвокатом.