Плетнев отрицательно покачал головой и двинул к калитке. Он уже вышел было, когда тетка догнала его и сунула в руку три мокрые морковки с длинными волокнистыми хвостами, похожими на толстые грязные белые нитки.

– Я ополоснула. Покушай, Леша! И приходи, если чего надо! Меня Валентиной звать. В молодости Валюшкой, а сейчас все больше тетей Валей!

Плетнев, чувствуя себя очень глупо с тремя мокрыми морковками в руке, потянул калитку и вышел.

– Только крючок-то, крючок накидывай! – велела из-за редкого штакетника Валюшка. – Коза забредет, все цветы объест! Это Артемка, внук, все забывает!

Плетнев накинул крючок, чувствуя себя почти деревенским жителем, посмотрел на улицу и вдруг спросил тетку, которая все еще не уходила к своим парникам:

– А здесь… одни дачники?

– Да разные! – охотно ответила та. – Всякие, и дачники, и не дачники! Дачники-неудачники!.. Дядя Коля, Николай Степанович, что за твоим домом доглядывает, егерь местный, круглые сутки здесь живет. Мы с Москвы катаемся, никак не накатаемся, чтоб ей провалиться куда-нибудь совсем!.. У меня папанька-то на ЗИЛе работал, хотя они обое с маманей отсюда, с Острова. Я тут, считай, только и живу, а в Москве чего? Одна беготня и столпотворение. Мы с Витюшкой чуть минута свободная – сразу сюда едем. Мне еще Прохор Петрович покойный говорил: ежели ты, Валюшка, этот участок продашь, миллионершей станешь! И сам ладился купить, только я ни за что продавать не желаю! Пока жива, маманин дом стоять будет! Ну, Федор с той стороны, за тобой который, он из лесничества тоже и тоже все время тут сидит, хотя иногда до города мотается. Дядь Паша с теть Нюрой и девчонки ихние – местные, а уж за ними москвичи какие-то богатые-знаменитые, мы их тут промеж собой «газпромом» зовем!

– Как? – не понял Плетнев.

– А мать ихняя все время талдычит: у нас в Газпроме, у нас в Газпроме. И то у них в Газпроме, и се! Птичьего молока захочешь, в Газпроме имеется! Ну, блаженные тоже с Москвы…

– Кто такие блаженные?

– А две дуры-то эти, не знаешь? – удивилась Валюшка. – Хотя ты ж только приехал! Ихний участок к лесу самый крайний. Вот они-то, если б продали, так уж точно миллионщицами стали, больно участок здоровенный! Так ведь не продают! И не сажают ничего. Папаша ихний какой-то знатный академик был или директор! Помер давно, лет десять как. От сердечного приступа вроде бы, а может, еще от какой болезни. Все по заграницам скакал, вот и доскакался! Чего там хорошего, в заграницах этих? Только участок они до сих пор не продали, видать, оставил им наследство папаша-то! И не растят ведь ничего, ничегошеньки! Старшая мне говорит: не люблю я, Валюша, когда перед глазами грядки, а люблю я, Валюша, когда перед глазами лес! Лесу им мало, понимаешь ты? Вышла вон за калитку, вот и лес тебе! Я, может, тоже лес люблю, только у меня внуки должны все самое свеженькое есть, прямо с грядочки, вот этими ручками для них специально выращенное! А лес мне зачем?!

– Спасибо вам большое, – поблагодарил Плетнев, вдруг сильно устав от ее трескотни. Да и солнце жарило так, что хотелось чем-то прикрыть голые беззащитные плечи.

– Да тебе спасибо, Лешенька! Я пирог спеку, тебе крикну, со своей стороны подам, а ты через забор примешь!

Алексей Александрович, который никогда никаких пирогов не ел, употреблял пищу исключительно здоровую и правильную, моментально решил, что, если Валюшка станет ему кричать, ни за что не отзовется, и быстро пошел по улице налево. Его дом был с правой стороны.

Мокрые джинсы липли к ногам, и наколотая ступня сильно болела.

Хорошо в деревне летом!..

Впрочем, ничего особенно плохого тоже пока не произошло, и еще ему почему-то очень нравилось, что он починил кран.

Значит, пока на что-то способен?..

Почему на «что-то»?! Он способен на все, недаром сделал блестящую карьеру! Эта карьера своим блеском затмила даже его сорокалетие и…

– Здрасти, дядь Леш!..

Мимо промчался загорелый, как негр, мальчишка на велосипеде, и Алексей Александрович узнал – это Любанин сын. Который вчера вечером допрашивал его, Плетнева, с пристрастием.

Плетнев покивал ему вслед, как бы здороваясь, хотя мальчишка давно укатил, и вдруг обнаружил в своей руке три морковки.

Съесть, что ли?..

Или не есть?..

Он выбрал морковку побольше, откусил, захрустел и зажмурился от удовольствия. Сахар, а не морковь!..

Непривычным ногам было больно, наколотой пяткой он, как нарочно, все время наступал на мелкие камушки и в конце концов сошел на травку. В воздухе густо пахло цветами, ни один листок не шевелился, только толстый шмель качался на ветках, перелетал с одной на другую, развлекался так, должно быть.

Плетнев доел одну морковь и принялся за следующую. Что-то есть хочется! Он посмотрел на часы. Ну, конечно!.. Через десять минут ему подадут обед: салат из рукколы с камчатским крабом, протертый суп из спаржи, паровые биточки и крохотную чашку кофе без кофеина.

Плетнев посмотрел сначала на шмеля, а потом на собственные грязные босые ноги.

Никто ничего тебе не подаст. Ты в деревне Остров, сто двадцать километров от Москвы, шестьдесят от Твери, за Владыкиной Горой сразу направо, не путать с деревней Островцы, что за речкой Чилухой, а за Долгими Бородами поворота нет!

Ты сам этого хотел. Правда?..

Суп из спаржи и паровые битки!..

Плетнев выплюнул горький морковный хвост и принялся за последнюю, как вдруг за кустом громко сказали:

– Я тебя предупредила! Не хочешь по-хорошему, значит, будет по-плохому!

Плетнев вздрогнул и воззрился на куст. Ничего не видно, кроме плотных листьев, зарослей буйных цветов и шмеля, который все качался.

Другой голос что-то прогудел в ответ, он не расслышал, и первый, напористый, сердитый, женский продолжал:

– Я тебя в покое не оставлю! А будешь кочевряжиться, посажу на фиг! Ты со мной шутки вздумал шутить?!

Ах, как знал Плетнев эти напористые, сердитые, определенные женские голоса! У него вдруг зашумело в голове, кровь бросилась в лицо, как будто невидимая женщина за кустами разговаривала именно с ним, и он быстро зашагал прочь, стараясь не слушать, но все-таки расслышал еще:

– Кишка у тебя тонка! Ты мне-то не грозись, не грозись! Мужик ты или нет?! Все равно по-моему будет! А ты думай!..

Мужик ты или нет – так спрашивала у него, Плетнева, Оксана, и глаза у нее сверкали. Впрочем, сверкали не только глаза, но и шея. Она любила бриллианты, и на ее шее они лежали широкой полосой всегда, даже на