— У кого есть на это время? Я уже хочу быть в центре чего-то значительного. Я могу много работать. Я не против.

Она ласково посмотрела на меня, словно взвешивая каждое слово, а потом сказала:

— Тебе нужно научиться терпению в жизни.

— Было бы проще, если бы все шло гладко. Кто знает, где я теперь найду работу, а новый роман совершенно застопорился.

Я имела в виду недавно начатую книгу о французской паре пацифистов и их доблестных подвигах. Я писала, добросовестно прорабатывала сцены и диалоги, хотя казалось, что эта история не имеет ко мне никакого отношения, а просто нагрянула в гости без приглашения.

— Персонажи кажутся чужими, и я не знаю, как с ними сродниться, — продолжала я. — Может быть, стало бы проще, если бы я сейчас была во Франции, ходила по местам сражений Первой мировой или просто сидела и размышляла, глядя на Сену.

— А почему бы тебе не поехать?

— Не говори глупостей. Сейчас не лучшее время, чтобы уезжать. — Я хотела ее утешить, но сразу поняла, что расстроила, — мама решила, что стоит у меня на пути.

— Ты не можешь из-за меня отказываться от своих желаний и свободы. Это несправедливо по отношению к нам обеим.

— Я остаюсь здесь не потому, что мне тебя жаль. Дело не в долге.

— Тогда давай назовем это любовью. Но любовь тоже может стать в тягость. Тебе нужно жить своей жизнью.

— Я знаю, — согласилась я. Крепко обняв ее, я почувствовала, как ее доброта вливается в меня, словно кровь при переливании. А еще я осознала, что понятия не имею, в каком направлении идти, чтобы найти свой жизненный путь.

В тот год зима как-то незаметно перешла в весну. Я перемещалась из комнаты в комнату, очень много курила, засиживалась допоздна и иногда спала до часу или двух дня. А потом пришел ответ от редактора из «Уильям Морроу». Он согласился издать «Бедствие, которое я видела». Предложенный аванс был ничтожно мал. Также редактор ясно дал понять и в письме, и по телефону, что не верит, что книга будет хорошо продаваться, если вообще будет. Было неприятно это слышать, но, по крайней мере, книга увидит свет. Я с благодарностью согласилась, надеясь доказать редактору, что он не прав, и сожалея о том, что не могу поделиться новостями с отцом.

Я почувствовала себя ужасно жалкой, когда вспомнила, как злилась на него, как взрывалась и кипела под его испытующим взглядом. Может быть, он и правда был слишком строг со мной, а может, просто хотел помочь сформировать мою личность или дать шанс повзрослеть, пока еще была возможность. Все, что я знала наверняка, так это то, что там, где вспыхивали ярость и бунт, на самом деле зияла пустота. Так или иначе, слова моей мамы «я все думаю, кем же мне теперь быть» привязались и ко мне. Я не знала, что будет дальше и как мне себя найти.

В конце концов я сообщила матери, что планирую поехать в Европу.

— Я надеялась, что ты передумаешь, — сказала она. — Но думай об этом как о лекарстве и полностью посвяти себя книге.

С таким же успехом она могла просто сказать: «Пожалуйста, выясни, кто ты. И побыстрее».

Я покинула Америку в июне тысяча девятьсот тридцать шестого года, направившись сначала в Англию, а затем во Францию. Обе страны словно уменьшились и выцвели с тех пор, как я последний раз была в Европе двумя годами ранее. От повальной безработицы росло напряжение. Из-за забастовок рабочих закрыли въезд в Париж, поэтому я поехала в Германию, планируя всерьез заняться исследованиями. Вот так я оказалась в Штутгарте, где, стоя перед Библиотекой современной истории, наблюдала, как маршируют нацистские солдаты, наводя ужас на прохожих и заставляя город съежиться, словно под страшным заклятием.

Влияние Гитлера постепенно росло, но вдали от моей жизни. Теперь же я наблюдала за всем с новой точки Вспыхивали конфликты и мятежи. Пугающее количество европейских стран — Греция, Португалия, Венгрия, Литва и Польша — находились под управлением военных или гнетом диктатуры. Испания была единственным местом, где старались дать отпор. Демократическое правительство пыталось установить новые порядки. Но Франко нанес удар.

Помню, читая в нацистских газетах о перевороте, я не удивилась. Первые признаки катастрофы появились давно, и с тех пор они только усиливались. Хотя от этого все эти события не становились менее ужасными. Я вернулась в Париж, надеясь спрятаться и сосредоточиться на книге, но это оказалось сродни попытке поймать собственную тень. Забастовки все еще продолжались, половина ресторанов были закрыты. В районе Парк дэ Прэнс вспыхнули беспорядки, французские коммунисты заявили о себе — и фашисты отступили. Теперь вся Франция казалась мне уязвимой. Пугающе близко подобралась она к пасти дракона.

И я снова сбежала. Домой я приехала сразу после выхода «Бедствия, которое я видела». Книга не только продавалась, но и получала множество блестящих отзывов. Для меня это стало неожиданностью, и я с трудом верила в успех. «Бостон ивнингтрэнскрипт» назвал мою работу «бесстрашной». Газета «Нью-Йорк геральд трибьюн» опубликовала большую рецензию с моей фотографией, в которой говорилось о книге в восторженном тоне. Льюис Гэннетт в своей книжной колонке назвал мои истории «жгучей поэзией» и выразил уверенность, что книга станет одной из его любимых в этом году.

Мне хотелось ущипнуть себя. После провала первого романа было так приятно, что ко мне как к писательнице отнеслись серьезно. Это можно было сравнить с долгожданным ярким солнцем, наконец-то пробившимся сквозь черные, грозовые тучи. И все же что-то было не так. Я раз за разом перечитывала рецензии и не понимала, чего же мне не хватает. Снова вернулась к газетам. Посмотрела последние опубликованные статьи в «Сент-Луис пост диспэтч», «Таймс» и «Чикаго трибьюн». Все больше и больше газет отправляли корреспондентов в Европу, количество ежедневных репортажей росло, все думали только о происходящем в Испании.

— Как такое возможно? — спросила я Альфреда и маму, размахивая последней статьей, словно жутким флагом. После шестидесяти восьми дней осады Алькасара мятежники Франко прорвались в крепость четырнадцатого века и захватили Толедо, убив сотни заложников и республиканских солдат. В других частях Испании, по мере того как националистические силы набирали обороты, происходили ежедневные казни и расстрелы.

— Это просто ужасно, — сказала мама. — О чем же думает Рузвельт!

— Он думает, как переизбраться, — ответил Альфред. — Держу пари, он не поможет, даже игрушечных пистолетиков не отправит.

— Надеюсь, ты ошибаешься, — сказала я. — Что, если это будет похоже на Балканские