– Давай сюда.

Нина взяла банку и налила себе в кружку.

– А ты хочешь молоко? Давай налью.

Оля отказалась. Вдруг она сильно чихнула, и, задрав подол юбки, высморкалась в него.

Нина подумала, что как-то неприлично сморкаться в подол. Но мысль, что у Иисуса все равно глаза залеплены, и он не видит, заставила не замечать недостойное поведение подружки, и Нина только сказала:

– Смотри, Боже не видит.

– Как это не видит? – удивилась Оля.

– А вот так, не видит больше. Глаза закрыты.

– Так что же? Будет беда?

– Наоборот, беды не будет.

– Это немного странно.

– Давай, лучше играть. У меня лото есть, старинная ворожба. Будем играть.

– Ну, раз Боже не видит, давай погадаем.

Весь день девочки играли в ворожбу и незаметно для себя выпили все молоко. И только к вечеру Оля сказала:

– Что-то я засиделась у тебя. Я, пожалуй, пойду.

И только Оля скрылась за калиткой, как на лошади к дому подъехали Нинины родители.

– Ну что, все выполнила, что я тебе сказала? – строго спросила Нину мама.

– Конечно, все выполнила, – оправдывалась дочка.

Но, войдя в дом, мама увидела брошенный на пороге веник, грязный пол, а на столе стояла пустая банка из-под молока.

– Что ты наделала, Нина. Почему так грязно. И нет молока, на котором я хотела испечь пирожки. И в кого ты такая непослушная уродилась?! Себе же делаешь хуже! У тебя совесть уже нечиста! – ругалась мама на Нину.

– Чиста, чиста моя совесть. Мама, Боже ничего не видел.

– Как это не видел?

– А вон, глаза у него закрыты.

И только тут мама увидела, что глаза у Иисуса залеплены хлебным мякишем.

– Что ты наделала? Почисть икону! – еще сильнее стала ругаться мама. – Разве можно издеваться над святыней?

Нине стало стыдно. Она сняла икону, соскоблила хлеб с глаз Иисуса и отдала ее маме.

– Но Боже презрительно смотрел на меня сначала! – хотела оправдаться Нина.

– Значит, ты его разгневала, – сказала мама, – значит, пусть он так смотрит, чтобы ты стала хорошей девочкой. Он твой учитель. Открой глаза! И всегда молись ему. Только он в нужное время тебя сбережет, когда рядом с тобой никого не будет.

24.06.11.

Бабушка всегда говорила:

– Кто рано встает, тому Бог подает. Успей с утра все переделать.

Вставала она до зари, в 5 часов, никогда не торопилась. Торопиться было плохой приметой. Она медленно одевалась, пила молоко и шла на огород поливать цветы и полоть сорняки. К 7-ми утра она все успевала по дому. В огороде прополото и в доме порядок, и на столе завтрак готов, осталось домочадцев разбудить, накормить, да на весь день приготовить. А внуки малые пусть поспят еще.

Вот так она жила. Лучше раньше за дело приняться, да не спешить, и все вовремя, к сроку, сделать. А неровен час будет – так и все дела спонталыку пойдут. Все знали этот час. Это было 11 часов утра. Их называли часом волка, когда открывали лавку, где продавали водку, и все хмельные мужики выходили на улицу к этой лавке. Вот с кем нежелательно встретиться доброму, а тем более лихому, человеку. Всякие драки и бывали у них по пьяни. Не ровен был час волка.

Да и у обыкновенных людей могло дело пойти колесом в это время. И уж многие немолодые люди думали, коли до полудня ничего не сделал, значит, день даром пропал. Волк этот твой день и сожрал. Вот и спешат люди с утра все важные дела переделать, боятся волка, который за час до полудня выходит и высматривает, кто ленится или кто прозевал, или проспал. Значит, жизнь его пойдет по-иному, по волчьему закону. И попадет тот слабый человек во власть злой силы.

Вот и спешили добрые люди за временем, чтобы делать добро. Оно как стремечко, которое подстегивает удалого коня. Вот бы не упасть с этого коня, чтобы голодный волк не набросился на тебя. Задает конь ритм, стучит подковой. Но нет никакого страха и риска. И раннее благословенно время. Значит не с лихом начато дело, а по доброй воле. И волк убежит в свой неурочный час.

21.09.13.

«Божья коровка. Черная головка.

Полети на небо, принеси нам хлеба.

Черного и белого, только не горелого».

Божья коровка прилетела на Черный яр.

Там у знахарки собака черная – белые зубы, и кот черный – огненные глаза, и синичка с черной головкой летает.

Черная головка – значит, мыслям тепло и думать легче. Любят божью коровку – черную головку в 1-м классе все дети, потому что учатся думать в школе. А Женя Чернышов даже решил: буду летчиком-космонавтом, полечу на небо.

Только я думаю, какого хлеба принесет божья коровка с неба. Разве ветер закинет семечко или зернышко, из которого травинка вырастет, а может, даже колосок. Да дикий он. И зернышко такое дикое, как черная головка божьей коровки.

В Черном яре знают о божьей коровке сказку. Недаром она черными родинками отмечена. Сколько этих родинок? А кто знает? Надо посчитать их. Только их всегда четно. Значит, и в Черному яру чет.

Хоть и унесло, точно ветром, оттуда бабушкиных родителей в другое место. Но как его забыть? Жили там бабушкины предки из века в век, из рода в род. Был у них свой лес, и дом стоял свой. Да, словно унесло их оттуда ветром, как зернышко. Да сама судьба – божья коровка, повелела уйти. Было бы счастье. Да и у него крылья, как у божьей коровки.

Помолиться бы только. Трудна молитва. Но вся трудность пропадает, как вспомнить божью коровку с черной головкой. И любая трудность по плечу. И молитва с божьей помощью сама читается. Будто сама божья коровка ее как детское стихотворение и придумала.

24.03.13.

Никто не заметил, как в зале библиотеки появился священник и сел за круглый стол. Он сидел тихо и скромно перелистывал свои записи проповеди, приготовленной для чтения. Наконец, пришедшие на беседу заметили его и расселись вокруг послушать, что он скажет. Голос у батюшки был ровный и немного глухой, слабеющий, как огонек затухающей свечки. И это настроило нас на располагающую беседу, и в зале воцарилась какая – то глубокая, спокойная тишина. Говорил он тихо, но убедительно и уверенно, от слов его исходила некая сила. Но вместе с тем говорил он просто, и было его легко слушать.

– Что вы думаете, – спросил батюшка, – если человек сам себе не прощает, то сможет ли его простить Бог?

Мы молчали и ждали ответа.

– Конечно, надо прежде всего найти лад в себе. В других его искать – напрасный труд, – продолжал батюшка.