двух двигателях, один из которых не работает, растопыриваются во все стороны и действуют как приличные воздушные тормоза. Приходится флюгировать, то есть развернуть по потоку, лопасти гигантского бесполезного мёртвого пропеллера, воздушный винт замедляет вращение настолько, что из кабины видно мерные взмахи закрученных полотнищ отдельных лопастей, но скорость всё равно продолжает падать. А без скорости я не могу удержать самолет на занимаемой высоте. Он тяжело нависает над машинами, величаво выплывающими из-под нас вперёд и вправо всего в двухстах ярдах ниже. И начинает неудержимо и грузно снижаться. Наше возвращение постепенно увязает в болоте сплошных вопросов и проблем. Слышу хрипящий голос сержанта Новака:

— Это была… бомба, командир… Она разбила самолет майора Уилки… Я ранен, сэр… Робинсон и Хаски мне не отвечают… Госп-поди, я видел, я видел, как она… К-как она на них падала!.. Господи, как она на них п-падала!.. Как она на них-х-х… Я… О, гос… Меня… Я ра-нен… Я… Н-на мне кровь…

— Новак, вы в состоянии перевязаться?!

— Я… терял сознание… сэр… А-а-а-э-э-й-х-х-х-р-р… М-а-а-э…

— Новак! Сообщите состояние! Кто может, помогите, кто может, — помогите сержанту Новаку! Хаски, Лопес, Робинсон, ответьте командиру! Робинсон, Робинсон, ответьте командиру!..

Корабль сотрясается с треском и затихающей вибрацией в конструкции. Исчезает слышимость, наушники немеют. Но, может быть, люди меня услышат! Да, конечно, наверное, они меня обязательно услышат, но и это лучше уж потом, погодя.

Пока и говорить и некогда, и некак — зубы сжаты. Надо срочно увести машину из-под «крепостей», сыплющих бомбы вниз и заметно обгоняющих меня. Ведь я не знаю в каждую секунду времени, кто из наших надо мной и что они, самозабвенные идиоты, делают. В такой ситуации они все сейчас для меня враги!

Не прекращая оценивать приблизительное положение машины в пространстве, боковым зрением замечаю, как шевельнулся на своем правом сидении Диган. Молодчага, наверное, овладел собой и взял на себя руководство стрелками. Без связи вообще некому подсказать мне, как пробиться в сторону от строя под чистое небо, а не тащиться под летящими выше бомбардировщиками. Никак не до тебя, и потому справляйся сам, только пойми это правильно, Грегори!

Мою серьёзно израненную гусыню продолжает обгонять на глазах расползающийся строй бомбардировщиков. У всех пилотов в головах только одно: к чертям идиотскую диспозицию — поскорее отсюда! Далеко, уже милях в пяти впереди, на полном газу удирает от всех нас чей-то одинокий «Боинг». Я более чем уверен, что это машина Грейзера и Джиббса, потому что эскортирует её целая свора истребителей.

Новые разрывы спереди. Сразу следом — справа, за крылом, и в корме, но, чувствую, машина управляется. Боль… Эта боль задержала в моих ушах вскрик-стон штурмана, услышанный до онемения наушников: «Командир, я…» Голдмен тоже смолк.

Вероятно, я воспринял прощальные слова штурмана с задержкой, с выпадением из действительного времени и из памяти. Стрельбу бортовых пулемётов я ведь тоже не в состоянии синхронизировать, правильно привязать к развёртывающейся последовательности событий. Происходящее живёт собственной для него упоительной и отъединённой жизнью независимо от меня.

И я — здесь! И меня здесь нет!..

…Кажется, я терял сознание. Сколько меня не было, не знаю: миг нового взрыва, минуту или час. Я здесь и меня здесь убедительно, категорически нет…

…Мне кажется, вокруг снова ночь. И небо полно звёзд, каких не видно с земли — дневных. Это от них в кабине тишина и мягкий задумчивый рассеянный свет. Я сказал — задумчивый? Почему кабина настолько узка, что я локтями могу упереться в её боковые стенки? Где Диган?» Диган, отзовитесь!» Курс — девяносто семь градусов. Курс на Иводзиму. До Сайпана не долететь. Кто только что пел: «…в свежем просторе над юной землей Синею птицей ты вместе со мной…» Я никогда не слыхал этого шлягера! Кто она, эта призывно поющая женщина? Русская? Пела по-русски. «Отзовитесь, Диган!» Курс на Иводзиму…

…Диган зачем-то снял шлем, повернул голову и улыбается мне. Хочу понять, что такого забавного он увидал на моём мокром от пота теле. Осматриваю себя. Не различаю, какого цвета на мне комбинезон. Кажется, цвета он ослепительно белого, ярче звёзд.

Ещё удар в бренное тело самолёта. И ещё…

…Мои грудь и живот, как поле. По белому снежному полю бежит-струится безмолвный красный ручеёк. Он почернел внизу. Почернел, словно запёкся оттого, что на бедро мне легла тень переплёта остекления кабины. Всё. Всё…

Нет, ещё не всё. Сосредоточиться. Я ещё жив. Я веду «Сверхкрепость» домой. Домой. До-мой! Курс — сто семьдесят градусов, курс на Иводзиму. Даже только лишь до неё — более четырех часов, почти тысяча миль, полторы тысячи километров. Такой размах. Такая война над Тихим океаном. До Сайпана мне вообще не долететь.

Диган продолжает приветливо улыбаться мне. Зажмуриваюсь, чтобы восстановилась резкость зрения, и снова гляжу на него. Я ошибся, Диган не улыбается. Это не лицо его в жёстком солнечном свете, а расстрелянный лётный шлем. Диган обвис в привязных ремнях, у него без крови разворочен затылок. Кровь ушла в полости внутри его тела и в бельё, под лётный комбинезон. Его тело, как и моё, плавает в этой липучей сырости, пахнущей ржавым железом и сгоревшим порохом.

— Кто жив — отзовитесь! Кто жив — отзовитесь!..

Ни слова мне в ответ. Не чувствую запаха пороховой гари от разрывов снарядов, не слышу свиста потока, врывающегося сквозь пробоины в обшивке, — его-то я должен слышать, как и шум двигателей. Не могу вспомнить, как узнать, работают ли двигатели, но воздушный поток в кабине резок и осязаем. От ледяных струй, режущих выше маски моё лицо, я и пришёл в себя. Но тишина… Почему я не слышу рёва двигателей?! Почему я их не слышу?! Я ничего не слышу!

Заученно обегаю взглядом приборную доску, хотя не вполне осознаю, что стану предпринимать дальше. Высота — двадцать пять тысяч футов, это семь с половиной километров. Три двигателя, кроме правого среднего, на номинальном режиме выдают по две тысячи лошадиных сил, положенную им мощность на занимаемой высоте. Створки охлаждения крайних двигателей растопырены. Правый средний винт остановился и зафлюгирован, лопасти огромного двухсотдюймового пропеллера установлены по потоку для уменьшения его вредного воздушного сопротивления. Только один мой пропеллер весит столько же, сколько весь чёртов японский истребитель вместе с пилотом, горючим и боеприпасами. Наверное, я оглох… Слава Богу, не ослеп. Я не потерял сознания. Продолжаю лететь и управлять всё ещё живой «Сверхкрепостью». Курс — сто семьдесят градусов, курс на Иводзиму. Скорость машины… Скорость… Провал…

…Ещё безмолвно сотрясающий мир удар, от которого я