Я, к стыду своему, не помнил, откуда это. Это явно какая-то цитата, но опять слышал звон, но совершенно не помнил, откуда он. Какой-то лозунг. Пионеры. Дворцы пионеров. Колыбель. Нет, не помнил, да и ладно.

Правда, я хороню помнил другое, то, как мы спорили о будущем подземных жителей именно в те дни, когда до нас с некоторым запозданием доходили вести о войнах внутри Кольцевой линии. Владимир Павлович говорил так:

— Ты понимаешь, вот в чём дело, подрастает новое поколение. Сразу после Катаклизма, понятное дело, никто детей не заводил, а потом люди обжились и понеслось. Детей, конечно, немного, не на всякой станции можно их вырастить, но пойми, растёт смена, что никогда не видела неба. Дети стали устойчивы к тем болезням, от которых умирали мы, они другие. У них два пути либо стать молодыми волками, что напьются крови в подземельях, или стать людьми, что выйдут на свет. Единственное, что мы можем им дать, мечту о небе. Чтобы им было куда идти. Ах, Саша, это очень важно подарить мечту. За это можно очень сильно поплатиться.

— За всё можно поплатиться.

— Но куда нам деваться? Дальше выродиться в бессмысленных морлоков, понемногу умереть в своих норах?

— Это никуда не годится. Да, и я знаю, кто такие морлоки, если что.

— Единственно, куда имеет смысл бежать, на поверхность. Жить в городе, я думаю, нельзя. Но за пределами города всё-таки должна быть жизнь.

— Но можно ли до него добраться, до этого оазиса?

— Понятия не имею. А что тебя тут держит?

— Да ничего и не держит.

Но я врал. Кое-что меня держало. Нет, не сытость и не безопасность, а кое-что другое. Это случилось не так давно… Я пошёл на «Динамо» тогда случайно, мы повезли туда груз свиной кожи на дрезине. На «Динамо» шили. Шили много и быстро, на мой взгляд, вещи комичные, но спросом на многих станциях они пользовались большим.

Там, на приёмке, я увидел Катерину. Она была существом из другого мира. Мне она казалась совершенно удивительной: никакой чахлости, свойственной многим девушкам подземелий, в ней не было. «Крепкая девчонка…» подумал я тогда. Однако потом я узнал, что мы почти ровесники. Мы тогда перекинулись только парой слов, и через несколько дней, когда я снова приехал с грузом, тоже. Но потом пара слов превратилась в десяток, затем в сотню.

У неё была одна странность: она дружила с крысой. Крыса была примечательная, жила неизвестно где и приходила на зов. Это была ручная крыса с розовой ленточкой на шее. Крыс в метрополитене не очень-то жаловали, а особенно таких больших, видимо, мутировавших. Но надо было отдать должное этим существам: если с крысой сдружиться, то она становилась дополнительными глазами и ушами. И это были очень чуткие глаза и уши.

Я бывал на «Динамо» всё чаще и чаще, и роман наш развивался медленно, как в анекдотах старого времени. Крыса внимательно и оценивающе смотрела на меня, кажется, именно оценивающе. Она долго принимала решение, а потом всё же сочла меня подходящим на роль друга её хозяйки. Иногда крыса даже оставляла нас наедине, как будто говоря мне перед уходом: «Смотри, не обидь её, я тебе доверяю. Пока доверяю».

— А ты представь, что живёшь не в тюрьме, а в монастыре. Это очень важно, — продолжил Владимир Павлович.

— В смысле: это лучше?

— Да ты заладил: лучше, хуже. В нашем мире нет никаких «лучше» и «хуже». Просто человек, когда сидит в тюрьме, думает, что выйдет на свободу. То есть большая часть людей, тех, что сидит в тюрьме, думает, что настоящая жизнь начнется там, на свободе. Они считают дни до выхода на свободу, прикидывают, как и что тогда произойдёт…

— Ну, некоторые сидели пожизненно.

— Некоторые да, и в этом всё дело. Все мы сидим пожизненно, и, осознав это, многие люди, тогда, давно, покончили с собой. Я их понимаю, отчасти. Но представь себе, человек ушёл в монастырь, и это навсегда. И ты понимаешь, что жизнь теплится и здесь, и посвящаешь себя обстоятельствам этой жизни. Это просто состояние, а не отсрочка до какого-то лучшего времени, когда тебя выпустят. Хочешь — выходи, путей на поверхность разведано довольно много, можно уйти наверх десятками путей. Но толку-то? Зачем? Что там делать? Что есть, что пить? Сведения о фауне вообще чрезвычайно противоречивые. Одни дельта-мутации чего стоят.

Про дельта-мутации я, пожалуй, знал. Это был род мутантов, который давал устойчивую картину уже во втором поколении. Например, у ящериц мгновенно отрастали крылья, и они превращались во что-то драконоподобное. Изучать это, конечно, никто не изучал.

Драконов и птеродактилей, ясное дело, видели, да рассматривать их как объект науки могли только высоколобые Гудвины из Изумрудного города. Да и то непонятно, были ли на свете эти Гудвины. Вот тоже, наряду с бауманцами, одна из городских легенд. Сродни птеродактилям, выродившимся из голубей. Но птеродактили точно были, а про Гудвинов ходили только легенды.

И дельта-мутации тоже были под рукой, те свиньи, что росли в подземных ангарах на «Аэропорте», чем не пример? Мы знали, что они мутировали, кто ж этого не знал? Свиньи были действительно необычные, стремительно плодящиеся, гигантские, просто ходячая колбаса. Я даже не знаю, что было выгоднее: наши посевы на гидропонике и чудо-зёрна или эти свиньи. Правда, про свиней этих тоже ходили легенды. Свинарей у нас боялись, потому что были они как бы не от мира сего.

Кажется, свиньи им были ближе людей. У нас однажды кто-то из Ганзейского союза сделал заказ на живую свинью. Начальство посовещалось-посовещалось и решило продать. Я пришёл к свинарям и задержался. Поэтому меня позвали помочь, да так, будто делали мне одолжение, и потом мы вместе грузили свинью на тележку. Свинари вдруг начали плакать, прощаясь с животным.

Потом мне вообще показалось, что они со свиньёй разговаривают. Ну да, это не моё дело. Про свинарей говорили, что многих из них не хоронят, а они просят после смерти положить себя в биореактор, чтобы пойти на корм своим подопечным…

И вот наступил первый день выхода на поверхность. Я понимал, что если всё и будет удачно, то мы не улетим сразу, а будем долго готовиться к вылету. С видимым неудовольствием Математик отпустил меня за вещами. Пуховая куртка мне не особо была нужна, но я устроил чуть не истерику, настаивая на том, что должен взять её с собой на поверхность. Совершенно непонятно, какая погода теперь наверху, сентябрь мог быть холодным, а мог быть и тёплым, как прежде. Климат вещь непредсказуемая, а нас всё время пугали то ядерной зимой, то палящим пеклом ускоренного Катаклизмом глобального потепления. Я пошёл к Кате, которая обо всём догадывалась. Терять мне было нечего, кроме неё, разумеется, и я рассказал ей все детали. Она замолчала надолго, точь-в-точь как в тот день, когда мы бродили по ещё не проснувшейся станции «Динамо» и искали на колоннах следы древних существ. В слабом свете сигнальных ламп наши лица имели цвет стен серовато-красного тагильского мрамора. Мы тыкали пальцами в пилоны, там, где могли обнаружить окаменевшие колонии кораллов, неизвестных мне беспозвоночных, что остались там как завитушки.