ботинок железный…

Какую там тайну вам надо узнать?!

Пожалуйста — будьте любезны…»

И выдана тайна. В глухой полумгле

Рассказана чья-то интрига.

Свершилось. И грозно лежит на столе

Кровавая страшная книга…

1913

Чего не успел написать Гейне

Сказала раз Клара поэту:

«Мне надо героя в мужья;

Пойди и постранствуй по свету.

Вернешься героем — твоя».

Фриц понял, что плохи делишки, —

Хозяину продал часы,

Взял Шиллера томик под мышку

И в сумку кусок колбасы…

Немало с тех пор миновало;

Он сотни земель исходил,

И счастье поэта ласкало,

И случай ему ворожил.

Он был: музыкантом, артистом,

Врачом, полотером, судьей,

Маркёром, писцом, футуристом,

В нужде — городским головой.

Судьба не перечила хмуро.

Удаче он не был чужой:

Он стал королем Сингапура

И даже индийским раджой.

С открытой душой паладина

И с жутко неполной сумой

В родной переулок Берлина

Фриц взял и вернулся домой.

Из окон увидевши Фрица,

Сдержавшего строгий обет,

В истерику впала девица,

Любовь сохраняя шесть лет.

В восторгах два дня пламенея,

Поэт ей событья раскрыл,

Вдруг Клара спросила, бледнея:

«А ты… в унтерах не служил?..»

«Что? Я — в унтерах?! Да к чему же:

Я так покорю тебе мир». —

«Как, — вскрикнула Клара, — быть мужем.

Не зная, как носят мундир?!

Иди! Потеряла охоту

Быть нежной с таким дураком!»

И верите ль: в ту же субботу

Венчалась с одним денщиком…

Фриц запил… И с видом апаша

В пивных Исшивался и сох,

А вежливый Кларин папаша

Кричал ему ласково: «Hoch!»

1914

Вспомните!

Юбилейное

Много вас, в провинциальной тине

Утопивших грустно имена.

Все еще питается доныне

Распыленным прахом Щедрина.

Много вас, с повадкой хитрой, волчьей.

Под цензурным крепким колпаком

Подбирает капли едкой желчи.

Оброненной умным стариком.

Ваш читатель ласковей и проще.

Чем у нас. — он любит простоту.

Но устал: от гласных, и от тещи,

И от нравов граждан Тимбукту…

Знаю я. когда сосед — Европа,

Тяжело перо переломить,

Между строчек с запахом Эзопа

Щедриным исправника громить…

Тяжело потертые словечки

Доставать из пожелтевших книг.

Старый смех топить в газетной речке,

Потеряв свой собственный язык.

Так-то так… А все-таки берете,

В тине душ бессилье затая:

Щедриным, друзья мои, живете,

Щедриным питаетесь, друзья…

Мы — рабы одной каменоломни,

Что зовется — русская печать,

И теперь одно лишь слово — вспомни! —

Мне собрату хочется сказать…

Вспомни, брат, того, кто нам когда-то

Дал слова, какие знал один…

…………………………………………

И услышу отповедь собрата:

«Что пристал? Я сам себе — Щедрин».

1914

Приятный собеседник

Набросок желчью

Мысли — как трамвайные билетики.

Жалкие, от станции до станции.

Говорит он много об эстетике,

О Бодлере. Ницше и субстанции.

Весь такой он чуткий и мистический.

Весь такой он нежный и лирический.

Не люблю его я органически,

Я при нем страдаю истерически.

Сколько он со мной ни разговаривал.

Сколько ни прикладывал старания —

Никогда его не переваривал,

И на то имею основания.

Я смотрю: за черепной коробкою

Этой тли природою положена

Смесь трухи с изжеванною пробкою

И какой-то слизью переложена.

Ничего другого. Ни горения.

Ни сердечных взрывов, ни сомнения.

Ни тоски, ни страсти, ни мучения…

Человек? Нет: недоразумение.

От портного — брюки с заворотами.

От брошюр — солидные суждения.

От кого-то — фразы с оборотами.

От себя — лишь ужас вырождения.

Лучше жить пустыми небылицами,

Углубиться в мерзость запустения,

Чем возиться с этими мокрицами…

Плюнь на них — хоть в этом утешение.

1915

Философские стихи

Птичка Божия не знает

Ни труда и ни забот:

Птичка сахар не скупает

И муку не бережет.

Птичка в песнях век проводит.

Ей не скучно без вина.

Птичка в лавочку не ходит —

Ей и мелочь не нужна.

Птичка спрыгает в курятник,

Пару зернышек сопрет.

Птичка Божия — не ратник

И на службу не пойдет.