— Не будь ребенком!

И так ежедневно, день за днем, неделя за неделей, пока горячечное беспамятство, вызванное пневмонией, которая поразила ослабленные ранением легкие, не стало казаться благословенным отдыхом. Сколько времени это заняло — сперва полевой лазарет во Франции, в грязном поле, покрытом колеями, оставленными колесами санитарных машин, где похоронные команды рыли могилы прямо за больничными палатками, после госпиталь под Брайтоном и темный туман пневмонии, потом корабль, идущий домой по Атлантике, когда приходилось жариться в тропиках, и наконец санаторий для выздоравливающих с его приятными лужайками и садами — сколько? Четырнадцать месяцев, за которые война, ошибочно названная Великой, кончилась. Боль и беспамятство стерли ощущение времени, и все равно Марку казалось, что прошла целая жизнь.

Эту жизнь он прожил среди убийств и разлагающихся тел и теперь родился заново. Боль в спине заметно ослабла. «Раны почти затянулись», — довольно думал он, отгоняя темные страшные воспоминания и спускаясь по откосу, чтобы забрать свой ранец.

До Андерсленда почти сорок миль вниз по течению, а поезд опаздывает, уже почти полдень. Марк знал, что засветло не доберется, но, как ни странно, теперь, когда он был почти дома, необходимость спешить исчезла.

Он легко перешел на привычный размашистый шаг охотника, иногда немного перемещая ранец, чтобы облегчить давление на заживающие раны, чувствуя, как здоровый пот проступает на лице и сквозь тонкую ткань рубашки.

Многолетнее отсутствие на родной земле обострило восприятие, и то, что раньше едва привлекало внимание, теперь стало источником новых незнакомых радостей.

Кусты на речных берегах кишели жизнью. Шевеля прозрачными крыльями, проносились жемчужные стрекозы; самцы висели на самках, сложив крылья в полете, изгибая длинное блестящее брюшко; из-под воды с фырканьем показалась голова гиппопотама; гиппопотам смотрел на стоящего на берегу Марка розовыми водянистыми глазами, подергивая крошечными ушами; в быстром течении его темное тело напоминало гигантский дирижабль.

Все походило на рай до прихода человека, и Марк вдруг понял, что именно это нужно его душе и телу для окончательного выздоровления.

Он заночевал на высоком травянистом холме над рекой, куда не залетают москиты, выше темного густого буша.

Около полуночи его разбудил рев леопарда в речной долине, и Марк лежал и слушал, как зверь уходит вверх по течению и в конце концов совершенно исчезает в утесах на возвышенности. Марк уснул не сразу, он лес удовольствием предвкушал предстоящий день.

Все прошедшие четыре года ежедневно, даже в самые тяжелые дни темноты и призраков, он думал о старике. Иногда лишь мельком, но в другие дни он вспоминал деда, как соскучившийся школьник изводит себя мыслями о доме. Старик был его домом, он был его отцом и матерью, потому что своих родителей Марк не знал. На его памяти дед с его силой и спокойным пониманием всегда был рядом.

Марк чувствовал, что его буквально тянет вперед, когда представлял себе, как старик сидит в жестком кресле-качалке на широкой веранде, в старой измятой куртке хаки, грубо залатанной и нуждающейся в стирке, в открытый воротник видны седые волосы на груди; кожа на шее и щеках обвисла складками, точно у индюка, лицо, темное от загара, заросло пятидневной серебряной щетиной, сверкающей, как осколки стекла; огромные белые усы, их концы с помощью воска заострены, как пики; широкая шляпа низко надвинута на яркие, цвета конфеты ириски, смеющиеся глаза. Эта шляпа, потемневшая от пота, с лоснящейся лентой, всегда на голове, старик не снимает ее ни за едой, ни, как подозревал Марк, в своей медной кровати ночью.

Марк помнил, как дед переставал строгать дерево, перекладывал табак из одного угла рта в другой и выпускал струю слюны в пятигалонную банку из-под сахара, служившую ему плевательницей. Он точно попадал в банку с десяти футов, не пролив по пути ни капли густой коричневой жидкости, и продолжал как ни в чем не бывало рассказ. И какие это были рассказы! От них у мальчика глаза лезли на лоб, он просыпался по ночам и боязливо заглядывал под кровать.

Марк помнил деда в мелочах: как он наклоняется, набирает горсть красной почвы и просеивает сквозь пальцы, а потом с выражением гордости на старом морщинистом лице вытирает пальцы о брюки. «Хорошая земля Андерсленд», — говорил он обычно и умудренно кивал. Помнил Марк его и в значительных делах: вот дед, высокий и худой, стоит рядом с ним в густом кустарнике, и большое старое ружье «мартини хендри» с громом выплевывает дым, отдача сотрясает старое хрупкое тело, а буйвол, как черная гора, несется на них, окровавленный, обезумевший от раны.

Четыре года Марк не видел деда и ничего не слышал о нем. Вначале парень писал длинные, полные тоски по дому письма, но старик не умеет ни читать, ни писать. Марк надеялся, что он отнесет письма к кому-нибудь, может, к почтальонше, и друзья прочтут ему их и напишут ответ.

Но надеялся он зря. Гордость никогда не позволила бы деду признаться чужому человеку, что он не умеет читать.

Тем не менее Марк продолжал писать и посылал раз в месяц письмо все эти долгие четыре года, но только завтра впервые узнает о старике хоть что-то.

Марк уснул и проспал еще несколько часов, потом в предрассветной тьме разжег костер и вскипятил кофе. Как только стало видно тропу, он снова отправился в путь.

С обрыва Марк посмотрел, как из моря поднимается солнце. Над волнами плыли высокие грозовые тучи; когда солнце вышло из-за них, они загорелись красным и розовым, винным и пурпурным, каждая туча была четко очерчена красно-золотой каймой и прострелена столбами света.

Под ногами Марка местность резко уходила вниз, к богатым прибрежным долинам, густо заросшим лесами, и гладким травянистым холмам, которые тянулись до самых бесконечных белых берегов Индийского океана.

Недалеко от Марка река уступами, пенясь, падала с влажных черных скал в глубокие омуты, где вода вращалась, как гигантские колеса; здесь река отдыхала, прежде чем обрушиться со следующего уступа.

Марк впервые заторопился, спускаясь по крутой тропе с той же стремительностью, что и река, но была уже середина утра, когда он добрался до теплых сонных земель у подножия холмов.

Река стала шире и мельче, ее нрав полностью переменился, и она спокойно вилась в песчаных берегах. Здесь были другие птицы, другие животные, чем вверху, на холмах, но сейчас Марку было не до них. Едва бросив взгляд на стаю птиц с тяжелыми, похожими на ятаган, клювами (они выглядели грозно, даже когда с криками, похожими на смех, поднялись в воздух), он поспешил вперед.

У корней большого дикого инжира Марк увидел небольшую полуразвалившуюся груду камней, которая для парня имела особое значение. Эта пирамида обозначала западную границу Андерсленда.

Марк задержался, восстановил пирамиду между серых чешуйчатых корней, которые ползли по земле, словно древние рептилии. Пока он работал, стая жирных зеленых голубей с шумом сорвалась с ветвей над ним, где птицы кормились горькими желтыми плодами.