— Николас. Я работаю у Драгумиса; он вас ждет. — Английский язык для него явно не был родным. Какой же в таком случае? Не греческий, но какой-то из знакомых Андреасу. — Мне поручено доставить вас на ужин.

— Я должен кое с кем встретиться.

— Мистер Драгумис договорился по телефону с вашим внуком. Он тоже там будет.

Русский. Почти наверняка.

— Понятно. Ну что ж, похоже, он обо всем позаботился.

Николас кивнул.

— Пожалуйста, следуйте за мной.

Сопровождаемые грохотом реактивного самолета, раздававшегося прямо у них над головами, они прошли на стоянку к большому голубому седану, разумеется, американскому. Николас открыл правую заднюю дверь, но Андреас заколебался:

— Я бы предпочел сесть впереди.

Русский нахмурился. Это пожелание явно нарушало его понятия о профессионализме. Захлопнув дверцу, он открыл пассажирскую дверь впереди. Сняв серую шляпу, Андреас скользнул внутрь, в мягкий уют кожаного кресла.

Куинс всегда действовал на него депрессивно. Клубок хайвеев, месиво складов и дешевых многоквартирных домов, брошенные машины, ржавеющие на разбитых дорогах. Только время года слегка улучшало впечатление: грязная слякоть и ядовитый смог предыдущих визитов сменились чистым весенним воздухом и кустами форзиции, тянущими свои ветки через сетчатые изгороди вдоль кварталов кирпичных домов.

— Вы здесь живете? — спросил Андреас.

— Подальше. В «маленькой Одессе», как ее называют.

— Вам здесь нравится?

Николас пожал плечами:

— Лучше, чем там, откуда я родом.

— Давно здесь?

— Два года.

— Английский выучили до приезда сюда?

— Немного. В основном здесь.

— По-гречески говорите?

— Не очень. — Он свернул на бульвар Астория. — Почти не говорю. Нет.

— Мистер Драгумис предпочитает нанимать людей, не говорящих по-гречески, не так ли?

Николас едва заметно улыбнулся.

Они свернули на Двадцать первую улицу, затем сразу налево и остановились около белого, обшитого досками здания. Место ничем особым не выделялось, за исключением множества розовых кустов на узкой полоске земли перед домом. С улицы дом казался небольшим, хотя на самом деле он выдавался далеко в глубь участка. С одной стороны его находилось здание склада, с другой — ресторан, пользовавшийся некоторой известностью. И тем и другим владел Фотис. Андреас уже бывал здесь. Осмотрев розовые кусты, на которых еще даже не появились бутоны, он прошел за Николасом по бетонным ступеням в дом. Навстречу им из гостиной в узкий холл вышел человек с бочонкообразной грудью, почти прижав Андреаса к стене. Молодые люди обменялись несколькими словами на своем языке, и второй повел Андреаса по темному коридору. Черная борода, черные глаза, полные затаенной жестокости. С таким по душам не поговоришь. Легкий стук в дверь, несколько слов — и они прошли в кабинет, святая святых Фотиса. Сам Фотис, серый, как призрак, с большими седыми усами, приветственно поднялся и двинулся им навстречу большими шагами, ступая по восточному ковру. Андреас обратил внимание, что это стоило ему некоторых усилий.

— Друг мой, — заговорил Фотис с искренней теплотой, — мой старый, дорогой друг.

Здороваясь, они сжали друг другу обе руки: так делают счастливые дети — и немощные старики. Андреаса всегда удивляла теплота, которую испытывал к нему его старый босс, его союзник и соперник. Уголки глаз Фотиса увлажнились. Обнажив в широкой улыбке зубы, вероятно, стоившие ему целого состояния, он осмотрел своего товарища с головы до ног. Вдруг лицо его стало жестким, он метнул яростный взгляд на русского:

— Ты, осел, не мог пальто у него взять?

Чернобородый, бормоча извинения, помог Андреасу снять тяжелое серое пальто. Фотис оценивающе посмотрел на черный костюм и белую рубашку, застегнутую на все пуговицы.

— Ты выглядишь как священник.

— Твой человек принял меня за священника.

— Конечно, неудивительно — в такой одежде. Садись, садись. Кофе, коньяк?

— Просто воды.

Не дожидаясь указаний, чернобородый выскользнул через заднюю дверь кабинета.

С выражением удовлетворения на лице Фотис уселся в скрипнувшее кресло, откинувшись на спинку и сжав руки перед собой. Теперь Андреас мог как следует его рассмотреть. Великолепного покроя красно-коричневая куртка, простеганная затейливым узором, скрывала худобу тела Фотиса. На ногах тапочки, коробка турецких сигарет на столе около локтя. За его спиной, приставленные к стене, стояли несколько полотен в рамах. Вообще, похоже, картин в комнате значительно прибавилось со времени последнего визита Андреаса, и, несмотря на скудное освещение и свою неосведомленность в живописи, он был удивлен, что многие из них представляют значительную ценность. Зимний пейзаж. Небольшого размера, по виду очень старая работа религиозного содержания — Благовещение или что-то в этом роде. Из темного угла бросал отблески золотой оклад — это могла быть только православная икона. Его друг был многолик, ему нравилось примерять разные роли: Фотис — шпион, Фотис — подвергающийся гонениям политический деятель, Фотис — респектабельный бизнесмен. Теперь, похоже, он играл в коллекционера.

— Как долетел? — спросил Драгумис, перейдя на их родной язык.

Андреас пожал плечами:

— Долетел — это главное.

— Старикам трудно летать, а ведь ты моложе меня. Теперь для меня и раз в год слишком много. Возможно, этой весной я уже не увижу Грецию.

— Мне кажется, ты все-таки решишься.

Чернобородый вернулся со стаканом прохладной воды — как раз такой, какую любил Андреас.

— Все, Антон, — сказал Фотис, и русский снова вышел.

— Как ресторан? — поинтересовался Андреас.

— Ресторан, — проскрипел Фотис, — вполне успешно. У нас постоянные клиенты — из местных, заглядывает и молодежь с Манхэттена. Наверное, где-нибудь написали, что у нас лучшая греческая кухня во всей Астории.

— Поздравляю.

Фотис махнул рукой:

— Что эти люди могут понимать в еде? Да и в последнее время я мало занимаюсь рестораном.

— Мало?

— Нанял великолепного менеджера, и он даже не ворует. У меня другие заботы.

Это было приглашением к разговору, который Андреасу был неинтересен. Он знал, что его друг подвизается во многих сферах, и если сейчас появились новые — что ж, это не имело никакого значения. Его не волновали ни амбиции, ни даже дерзость их удовлетворения. В грязноватых сделках Фотиса он чувствовал печальное отчаяние, ведущее к безрассудству, отчаяние уходящего человека, пытающегося своими свершениями побороть судьбу.

— Мой сын болен, — сказал Андреас.