Я буду бороться до конца, упрямо сказала она, словно была не во врачебном кабинете, а на сцене молодежного театра, где играла сумасбродную уборщицу крупной компании, мечтавшую ее возглавить, что, кстати, в финале, по закону легкого жанра, ей все же удавалось на радость публике, и онколог, не видевший этот спектакль, был потрясен ее выдержкой, гадая, что это — характер или непонимание, которого попросту и не могло быть в силу юного возраста. Это правильно, это очень правильно, закивал онколог, а ее мать, всхлипывая, неприлично громко высморкалась, и хотя ваша болезнь немного запущена, увеличена селезенка и поражен костный мозг, жаль, что вы не пришли раньше, у вас большие шансы на излечение, будем бороться вместе. Мы поедем в америку, сказала мать, я отправила сообщение мужу, и его помощник уже подбирает клинику. Да, конечно, понимаю ваше решение, пожал плечами онколог, но если что, вы всегда можете на меня рассчитывать, кстати, могу я попросить у вас автограф, это для моей племянницы, большой вашей поклонницы, даже прическу сделала такую же. Привычным жестом мать достала из сумочки ее фото, из тех, что всегда держала при себе на случай, если кто-то попросит автограф, и она быстро расписалась. Прощайте, мой дорогой, обернулась она в дверях, и подарила онкологу одну из тех улыбок, хранившихся у нее в кармане, от которых у мужчин кровь закипала в жилах, будто вода в чайнике, и онколог, почувствовав, как пересохло во рту, откашлялся в кулак, не понимая, почему мой дорогой и почему прощайте, а не до свидания, ведь ей назначен еще один визит, когда вернутся результаты гистологического анализа, но так и не догадался, да откуда ему такое было знать, что она процитировала роль из фильма, провалившегося в прокате, но не по ее вине, в нем она играла ля фам фаталь, причем роль так ей удалась, что фильм, слабый, по никудышному сценарию, многие смотрели только ради актрисы, которая и в самом деле, несмотря ни на что, в том числе ужасные диалоги, была хороша.

На пресс-конференции, на которой рядом с ней по одну сторону сидела мать, обожавшая внимание журналистов, а по другую семейный врач, она была одета в роль молодой, успешной звезды, и хотя мать предупредила ее, что новость о лимфоме лучше объявить слегка надрывно, но без слез, с твердой уверенностью в том, что сможет побороть смертельную болезнь, вместо этого она ослепительно улыбалась, как будто сообщала о мировых гастролях, поэтому журналисты поначалу и не поняли, о чем вообще речь. Онколог поставил мне страшный диагноз, лимфому на второй стадии, и, хотя мои шансы велики, всякое может быть, говорила она, у меня впереди пересадка костного мозга, облучение и химиотерапия, и на следующей неделе я улетаю в американский онкоцентр, где меня уже ждут. Не сразу, а через минуту, осознав услышанное, журналисты удивленно зашептались, лимфома, смертельная болезнь, облучение и химиотерапия, и из зала посыпались вопросы: как давно вы знаете о болезни, что вы почувствовали, получив диагноз, вы не боитесь, вы верите, что вылечитесь, каким вы видите свое будущее, но на все эти вопросы у нее не было ответов, и слово взяла мать, да, страшное известие стало для нашей семьи шоком, конечно, мы боимся, но верим, что небеса не оставят нас, большая просьба ко всем поклонникам моей дочери, молитесь за нее, ей сейчас это очень нужно. А она продолжала улыбаться, словно речь шла не о ней, а о ком-то постороннем, незнакомом ей лично, и журналистам вдруг стало жутко, но они и сами не могли объяснить почему.

Фотографии облетели интернет, известие попало на первые полосы газет, и читатели, здоровые, никогда не сталкивающиеся с раком, или больные раком, или родственники больных раком, глядя на нее, улыбающуюся, спокойную, уверенную в себе, восхищались, сколько же силы духа в этой хрупкой девушке, узнавшей, что, возможно, умирает. Родители открыли фонд ее имени, они всегда были шустрыми по части пиара, эти родители, и она превратилась в символ борьбы с раком, а у женщин, больных онкологией, стало модным носить футболки с ее портретом, правда, недоброжелатели, которых всегда много у таких, как она, не упустили возможности позлословить, будто даже из своей болезни она сделала информационный повод для сми, но все играло ей на руку, даже злые сплетни. До отъезда в америку она дала интервью одному из тиражных изданий, которое перевело большую сумму в фонд помощи онкобольным ее имени, и за эту удачную акцию руководитель пиар-службы получил премию, ведь нет лучшей рекламы, чем благотворительность, которая всегда окупается с лихвой. Надев для интервьюера, пятидесятилетнего главного редактора, работающего только с особо важными персонами, роль встревоженную, немного испуганную, но все же уверенную в победе над болезнью, она так растрогала его, что на снимках, сделанных во время беседы, было заметно, как слезятся его глаза. Редактор не был заядлым театралом, предпочитая подмосткам широкий экран домашнего кинотеатра, и потому никогда не видел спектакль по малоизвестной средневековой легенде, в котором молодая и красивая торговка рыбой сражалась со сластолюбивой королевой-старухой, прибравшей к рукам ее возлюбленного, сюжет, прямо скажем, бесхитростный, а между тем постановка пользовалась огромным успехом, видимо, из-за дорогостоящих декораций и затяжного экономического кризиса, во время которого возросла популярность историй, где бедные борются с богатыми и, главное, побеждают. Важно не опускать руки, говорила она, вздыхая, и диктофон, лежащий на столике, ловил каждое ее слово, моя противница могущественна, но безобразна и жестока, а молодость и любовь всегда побеждают зло, я верю. Она говорит о лимфоме как о живой женщине, могущественной, но безобразной и жестокой, писал редактор, пытаясь расшифровать услышанное, но ее молодость и наша любовь победят все, что угодно, даже лимфому.

Съемки были остановлены, а в спектаклях ее спешно заменили другими исполнительницами, наконец-то дождавшимися своего часа, и она ощутила невероятную пустоту, которая разрасталась в ней, словно опухоль, из маленькой, крошечной пустоты превращаясь в огромную пустоту, заполняющую ее до краев. Она перестала улыбаться, грустить, флиртовать, сердиться, упрямиться, без своих ролей полностью лишившись эмоций, но никто из близких этого не замечал, а ее вытаращенные, испуганные глаза и побелевшее, обескровленное лицо все объясняли страшным диагнозом, чем же еще, ведь рак крови, в неполные двадцать, в зените успеха и славы, это так страшно и несправедливо, что просто не укладывается в голове. На самом же деле, оставшись один на один с собой, она почувствовала себя на пустой, неосвещенной сцене, без роли, текста, суфлера, костюма и массовки, словно ей дали чистый лист бумаги и, вытолкнув из-за кулис, сказали: играй, но что играть, не объяснили. У нее не было характера, мнения, привязанностей, предпочтений, наваждений, мыслей, да ее самой не было, и, в пять лет в первый раз попав на сцену, с которой долгие годы, до самой болезни, не сходила, она так и осталась пятилетним ребенком, табула раса[1], на которой можно было писать что угодно, а можно было не писать ничего, человеком с зачаточной, остановившейся в развитии, как замерший в материнской утробе плод, личностью.

Ее родители, и мать, и отец, проживали, каждый по-своему, все стадии, которые проходят получившие страшный диагноз: отрицание, гнев, торговлю, горе и смирение. Сначала они повторяли: не может быть, это ошибка, глупость, какой еще рак у нашей девочки, умницы и красавицы в самом расцвете лет, должно быть, онколог перепутал анализы, нужно позвонить другому, получить второе мнение, третье, десятое, пока кто-нибудь не скажет наконец-то, что у дочери нет никакой лимфомы, нет и быть не может. Затем кричали: почему это случилось с нашей семьей, с нами, такими благополучными, такими красивыми, почему с нашей девочкой, а не с какой-нибудь другой, той или этой, с домработницей, с кухаркой, с дочерью кухарки, ей как раз столько же лет, сколько нашей малышке, может, кто-нибудь сглазил, ведь миллионы людей знают ее и следят за каждым ее шагом. Окончательно уверившись, что без сглаза не обошлось, мать тайком отправилась к какой-то модной ведунье, к ней ходили все знаменитости и жены богатых мужей, и та, глядя на фото, шептала, кровь предков чистая, кровь, как сила небесная, оберегите, сохраните, от глаза дурного, от часа худого, от слова наговорного, от женского да от мужского, от детского и старушечьего, от слова злого защитите, от клеветы и завистников недобрых, да сбудется сказанное. Гнев сменился торговлей, словно с лимфомой, как с нечистым на руку политиком, можно было договориться, дело за ценой, и мать с отцом принялись помогать другим больным, чьи фотографии и номера банковских счетов публиковали в сети и транслировали по телеканалам, перечисляли церкви, фондам, хосписам, домам престарелых, сиротским приютам, собачьим питомникам, а еще обещали богу или высшему разуму или еще кому-то, кто мог бы внять их обещаниям, пусть только наша девочка поправится, и тогда я уйду в отставку, шептал отец, или в монастырь, клялась мать. Затем были горе и слезы, осознание того, что случилось, непосильное для обоих, и отец пытался глушить горе в вине, а может, и не только в нем, все чаще задерживаясь после работы, а мать увеличила дозу антидепрессантов и впала в полнейшую тоску не только потому, что теряла единственную дочь, но и свои мечты и амбиции, воплотившиеся в той. Горе сменилось смирением, что ж, ничего не попишешь, судьба не собака, палкой не отобьешься, а затем замерцала, как вывеска ночного клуба, надежда, что вспыхивала, освещая все вокруг, а потом гасла и снова вспыхивала, может, уже есть какое-нибудь экспериментальное лекарство, которое не выходило пока за пределы лаборатории, может, врачи предложат именно ей испытать это лекарство, а оно возьмет да и поможет, раз уж, так случилось, не отзывался ее организм на стандартное лечение.