Собственно, ничего другого она тоже не говорила. Ни во всеуслышание, ни самой себе. Оспаривать тезис об удавшейся жизни ей не хотелось. Потому что, во-первых, если объективно, то и правда – а что не удалось-то, и начни она в такой ситуации плакаться на жизнь даже самой близкой подруге... Близких, впрочем, у нее не водилось, да и вообще с подругами было трудно. Те, что были с юности, как-то порастерялись за время отъезда, а новых не завелось – подруги требуют времени и душевных сил, а с возрастом и того, и другого становится все жальче, но дело даже не в этом. Просто, начни она жаловаться на жизнь хоть кому-то, ответом ей были бы в лучшем случае поднятые удивленно брови и протяжное: «Ну ты, мать, даешь... Если уж тебе плохо, что ж нам-то делать...» Ирина, будучи далеко не дурой, подобный расклад отлично понимала и тему тактично замалчивала. А с самой собой... Себе самой она как-то тоже особо не плакалась, даже в минуту жизни трудную – если честно, просто боялась сглазить. Ну, или прогневать своим ропотом каких-нибудь неведомых богов, еще рассердятся, возьмут и отнимут – а жалко. Потому что в целом-то, безусловно, жизнью своей Ирина была довольна, особенно дети хорошо получились, да и работа, и вообще... Нет, грех жаловаться... И только свербило, свербило, билось меленько и дрожало где-то то сбоку, то с краю, а то и в самом внутри какое-то постоянное недовольство, и не недовольство даже, а так – смутное ощущение чего-то неправильного, или потерянного, или утраченного, или просто непойманного, которое вот найди – и было бы полное счастье, замкнутое в шар ощущение «жизнь удалась».

Ирина, впрочем, старалась не зацикливаться на мутных переживаниях, жила своей жизнью, делала дела, сосущее чувство списывала, в зависимости от времени дня и года, то на подступающий кризис среднего возраста (а что вы хотите – тридцать семь лет, пора), то на дневную усталость, то на критические дни... И только иногда, не выдерживая, садилась вечером на кухне в угол, заваривала внеплановую чашку кофе и начинала ковыряться в себе, пытаясь смутное чувство если уж не поймать, то хотя бы явным образом обозначить. Как правило, чувство тут же становилось и вовсе прозрачным, ловко маскировалось, пряталось за особо выступающие предметы гордости вроде «отличные дети», «с мужем столько лет душа в душу», «профессиональная состоятельность», «и деньги есть», не давалось ни уму, ни сердцу, но жизнь при этом не переставало отравлять. Потому что становилось совершенно ясно – в этой улаженной и отлаженной, благополучной и благоустроенной жизни очень недоставало чуда. То есть чего-то большого и светлого, но не того, что уже есть, а какого-то совсем другого, причем какого именно, точно известно не было. Только чтобы оно было большим и чистым, как мытый слон. На фоне этого несформулированного хотения все реальное казалось пустым и незначимым, а хотелось чего-то невыраженного, того, чего нет, что ушло, никогда и не появляясь, не состоялось. Вечер проходил, выливаясь в малосонную ночь, та взрывалась наконец звоном будильника и утренней суетой, за хлопотами тоска отступала, жизнь продолжалась. Можно было съесть шоколадку или поехать купить себе недешевых тряпок «для поднятия настроения». Муж, если случался поблизости и Иринины перепады в настроении случайно замечал, тряпочные экспансии поощрял, мог даже при случае сводить ее в ресторан для выгула обновки, проявляя тем самым теплоту и участие. В поимке же смутного чувства помогать не хотел – или, будучи человеком рациональным, честно не мог, отмахивался рукой, целовал в висок. «Ты же у меня умница, придумай что-нибудь сама. Ну, напиши им об этом статью в крайнем разе». Смешным образом, это иногда работало – статья, написанная Ириной под таким минорным настроением, получалась обычно толковой, имела успех – вот только была почему-то совсем не о том. Не о ней самой и не об ее переживаниях получалась статья, а о каких-то других женщинах, которые даже присылали потом в редакцию благодарственные письма, что-де спасибо автору, прямо все как есть про меня рассказал и на места расставил. Ирина от таких писем испытывала снова двойственные чувства. Приятно, конечно, что кому-то понравилось и помогло, но обидно, что хотелось-то – о себе, а получилось опять про Марью Иванну. А о себе – так и осталось непойманным, и надо снова что-то выдумывать, да и то еще непонятно, откуда что взять.

Порою же эти загадочные мысли вместо того, чтобы сложиться в полезную статью о ком-то другом, свивались, наоборот, в узор до того причудливый и изощренный, что ни о каком практическом его применении не могло быть не только что речи, но даже и думать-то дальше в этом направлении Ирина слегка пугалась. Слишком уж все это получалось оторванным от реальности, витающим в совершенно неподвластных ни логике, ни рассудку непонятных сферах. Хотя и привлекательным, что уж греха таить, именно этой своей отвлеченностью и полной перпендикулярностью настоящей Ирининой жизни. Или же наоборот – параллельностью? Потому что никаких пересечений с жизнью тоже усмотреть было невозможно. Вернее же всего, дело происходило вообще в каких-то иных пространствах, где вполне может быть своя собственная геометрия, не имеющая словесного выражения в привычных нам терминах. А самым привлекательным было то, что в этих иных пространствах действующим лицом и главным героем была все равно она сама Ирина, та самая, сегодняшняя, настоящая, но нашедшая наконец все то, чего ей так не хватало. И только никак не получалось рассмотреть – что же это было такое. Мешали, видимо, изгибы вышеобозначенного пространства...

Впрочем, о таинственных изгибах женской души можно рассуждать бесконечно, а время тем временем (ура тавтологии!) идет, и, если хочется все же куда-то успеть за романтикой, действовать нужно решительно и беспощадно. Мы не будем ждать милостей от природы, а если чудо не случается само, оно будет придумано. Ирина выдохнула, отставила недопитый кофе – все равно остыл, да и с Сашкой придется еще раз пить, уж лучше свежего, засыпала в кофеварку двойную порцию этого самого свежего – и твердым шагом направилась в спальню на поиски мужа.

На поиски – вовсе не было преувеличением. Сашка, любивший спать в абсолютных темноте и тишине, шторы в спальне заказал тяжеленные и совершенно сплошные, не пропускающие ни лучика света даже в самые яркие летние дни, что уж говорить про осень с дождем. И сам еще заматывался во все одеяла, свое и Иринино, зарывался под подушки, закатывался в угол к стене. Так что действительно, пока дойдешь наощупь до кровати да нащупаешь там мужнино спящее тело, получались уже даже не поиски, а целые археологические раскопки.

Но сегодня Ирине не пришлось долго изображать из себя Шлимана, раскапывающего Трою, – Сашка уже не спал, только притворялся, затаившись в своей норе. Так что когда она наконец шлепнулась в темноте на кровать и протянула руку в нору из одеял, муж выскочил оттуда, как черт из табакерки, сцапал ее, повалил-затащил, несмотря на визг и шутливые отбивания... В общем, день начинался неплохо.

Когда через полчаса они вдвоем пили на кухне заваренный в третий раз за утро кофе, Ирина, решив, что удачный момент настал, выстрелила предложением:

– Сашка, пошли в музей.

– Куда?! – Муж от неожиданности едва не подавился бутербродом. – Куда пошли?

– В музей. Такое, знаешь, место для проведения культурного досуга.