Нет, это оказался пустой номер. Придется, решила она, практиковаться на ком-то еще. Наверно, ужасно, когда эта гадость принадлежит даже любимому человеку, а уж про того, кого презираешь, и говорить нечего. Саданув Джеффри кулаком в грудь, она вырвалась и подпрыгнула, целясь в паутину на потолке. Ее всю трясло, но, как ни странно, он стал ей куда милей после своей этой наглости. Даже волосы показались другими, менее противными.

— Я знаю, я произвожу ложное впечатление, — сказал Джеффри, когда они покончили с гримеркой. — Я знаю, ты меня считаешь пижоном.

— А кто ж ты еще? — сказала она. — Но это теперь не важно.

Она сказала правду. Если ему надо выпендриваться, пускай себе, на здоровье. И пускай щеголяет своими иностранными словечками, пока язык не отсохнет. Он для нее уже не был чужой.

— Мне нравится старый Джордж, — повторил Джеффри. — Нет, честно. Одна беда — от него воняет.

И пошел вниз, развешивать свои митенки перед камином. Стелла задергалась, она как курица клювом уткнулась носом в свой джемпер, обнюхивала себя. Она и не знала, что от Джорджа воняет, верней, что кислый, застоялый дух табачного перегара и немытой одежды складываются в неприемлемый запах. „Вонь“ — ведь это ужасное слово, не лучше, чем „гниль“.

Она подняла голову, поднесла к носу собранную горсткой ладонь, ловила запах своей кожи и вдруг поймала знакомое, забытое веянье. Нет, не плохой запах: то ли костра, то ли пустого дома. Губы уже изготовились дать этому название, но слово вдруг скользнуло за край памяти, осталась только сладость брильянтина на пальцах и собственное дыхание, отдающее поднесенной Джорджем лакрицей.

* * *

Это было из ряда вон — явиться домой и требовать ванну. Дядя Вернон напомнил Стелле, что сегодня всего лишь среда.

— А мне безразлично, какой день, — сказала она. Твердая, как скала, аж скрежетала зубами.

А ведь тут как — тащить керосин из москательной каирца Джо рядом с грекоправославной церковью, на два пролета печку вволакивать, к окну одеяло прибивать гвоздями. Через проулок на задах стояли брошенные конюшни, разбомбленный дом, где клочьями свисали со стен обои, и женщины, такие, что не приведи господи, умыкали мужчин в темноту.

— Ты же в сосульку превратишься, — грозилась Лили, в пальто и шапке сбегав наверх вывесить семейное полотенце и по возвращении не попадая зуб на зуб, как капитан Скотт на пути к полюсу.

— Ну что ты с ней, дурой, будешь делать? — сказал дядя Вернон. Он прикинул что к чему и сообразил, что у Стеллы месячные. Иного объяснения не представлялось, а ежу понятно, что соваться в воду в этот период ни под каким видом не следует.

Теперь — взять растопку этой колонки: дело всегда-то муторное, а тут еще не по расписанию. Чуть-чуть дернешься, не рассчитаешь время между тем, как газ откроешь и чиркнешь спичкой — и всех отправишь в тартарары. „Неужели до той недели обождать нельзя?“ — молил он, переводя дух на первой площадке, с печкой в объятиях и с люфой, твердой, как копченая вобла и ради удобства заткнутой за подтяжки. „Нет, — отрезала Стелла. — Нельзя“.

Когда он укрепил „занято“ на двери ванной и, осуждающе топая, спустился по лестнице вниз, Стелла сдвинула на сторону одеяло и выглянула во двор. Едва народившийся месяц бежал под ветром сквозь глыбящиеся над трубами тучи. Никаких таких женщин она на задах не обнаружила, да и не видывала никогда. Они родились в неуемном воображении дяди Вернона.

Глядясь в зеркало над раковиной, она разговаривала с Мередитом:

— Добрый вечер. Я — Стелла Брэдшо. Вряд ли вам когда-нибудь захочется меня полюбить.

Хоть все было выдумка и нарочно, у нее тряслись губы. Вид был затравленный, будто бес стоит за спиной. А может, это из-за теней, растревоженных голой, мотающейся на сквозняке лампочкой?!

С волосами у нее явно было что-то не то. Лоб чересчур большой, и коротковата шея. Когда забывается, брови у нее взлетают, отвисает губа. А если она следит за лицом, у нее голова не работает. Увидев Мередита, она сразу отметила, как он держит под контролем мышцы щек, хоть в глазах — любопытство. Это воспитание и образованность, она думала, помогают ему, вот на лице и не отражаются чувства. Бонни, который явно из той же среды, что она сама, так не умеет. Нервничая, когда, например, даст указания рабочим сцены, он строит кошмарные рожи.

Она намочила люфу под краном и начесала на лоб волосы. В коридоре третьего яруса она видела фотографию: актриса в костюме пажа. Спросила у Бонни, кто это, и он ответил, что это кто-то такое в роли Жанны д'Арк, а ей, мол, не стоит сюда подниматься, потому что Роза Липман не обрадуется, если увидит, как она слоняется по коридору. Здесь территория мисс Липман. В детстве мисс Липман работала в пивнушке, руки по локоть в опивках. С пивнушкой давным-давно покончено, но что-то гонит Розу наверх, утром и вечером, стоять на страже у выходящего на площадь окна. Бонни сказал, что иногда она берет с собой Мередита. Она к нему питает особенный интерес, потому что когда-то дружила с его матерью. Мередит ее однажды спросил напрямик, зачем она сюда ходит, и она что-то уклончивое плела о состоянии колосников и не заметил ли он крысиного помета на лестнице? Он увидел у нее на глазах слезы, хоть это, возможно, просто был эффект газовых теней, сочувственно сжал ей плечо, и тогда она сказала, глядя не на него, а в окно, что ходит сюда потому, что прошлое не прошло, вот оно, тут как тут, поджидает. И Бонни прибавил: „Конечно, все это версия Мередита. А мы-то знаем, как он творчески передает чужую речь, правда ведь?“ Это уж Бонни сказал зря, и явно сразу спохватился, потому что, когда Джеффри через минуту влез с дурацкой репликой о том, как поразительно, что женщина со скромными исходными данными мисс Липман знает о четырехмерном времени, он накинулся на него и отчитал за непочтительность. Джеффри весь покраснел и зашагал из реквизитной как на гауптвахту. Самое удивительное было, конечно, то, что мисс Липман могла дружить с матерью Мередита.

Дядя Вернон дремал в кресле, когда спустилась Стелла. Рот открыт, вынуты нижние зубы. Привалясь к помпончикам его туфель, сидели возле камина и отвечали улыбкой на игры огня.

— Прости, что испортила настроение, — сказала она. — Сама не знаю, что на меня находит. Я же так высоко себя ставлю, нет, правда. Ванну я помыла, люфу положила обратно под лестницу.

Она знала прекрасно, что, если бы и услыхал, он не подал бы виду. Он не переваривал пустых слов, как жирной еды. Она чмокнула воздух над его головой и на заледенелых ногах побежала к себе. Свет включать не стала. Бросила халат на постель, свернулась калачиком под одеялом и зажмурилась от пролитого по линолеуму лунного сверкания.

Вернон обождал, пока за Стеллой закрылась дверь, и только тогда встал с кресла. Раздумывал: подниматься ли наверх, снимать одеяло или до утра так оставить. Стелла едва ли этим озаботилась, счета небось не на ней. Утром жильцы начнут шастать туда-сюда, как хорьки, и почем зря палить электричество, если будет темно в ванной. Бедолага с накладными веками — тот еще разберется, что к чему, только сон у него нерегулярный, и кто ж его знает, когда он очухается от своих кошмаров, а счетчик, глядишь, уже настучит кругленькую сумму.