«Все– таки шестьдесят восемь лет -это не шутка», – попытался успокоить себя Гиббон.

Алла мельком глянула на него. В ее глазах старый вор прочитал все то же участие и даже жалость. Ему вдруг стало стыдно за свое сморщенное тело, безволосые ноги, дряблую гусиную кожу. По сравнению с накачанными телами охранников, с которыми Алла нередко развлекалась в небольшой баньке, стоящей в углу двора, тело Гиббона выглядело более чем жалким.

Однако любой из охранников, да что там – любой владивостокский бандит, с радостью отдал бы свои бронзовые бицепсы за увядшую кожу Гиббона. И вот почему.

Тело Гиббона было с головы до ног покрыто татуировками. Каждый срок, или на воровском жаргоне – ходка, добавлял ему новые «знаки отличия». По татуировкам можно было прочесть всю биографию Гиббона, а она у него была обширная и непростая.

Вот на его руке полустершаяся сакраментальная фраза «Не забуду мать родную». Это сразу после войны семнадцатилетний Ося Трунов попался на краже огурцов с колхозного огорода. Времена тогда были строгие, и он загремел аж на пять лет в Карлаг. Сильно скучал он по дому, по матери в свою первую ходку. Оттого и увековечил эту тоску на правой руке. Повыше, на предплечье, крупными буквами было написано «ГИББОН». Эту кличку он получил за свои чуть ли не до колен свисающие руки, врожденную сутулость и низкий массивный лоб. Среди всевозможных русалок, распятий и кинжалов, обвитых змеями, выделялась аббревиатура БАМ (Байкало-Амурская магистраль), которой Гиббон очень гордился – выжить на «ударной стройке» мало кому удавалось. Даже на ступнях имелась надпись «Жена вымой – теща вытри», что, впрочем, носило чисто декларативный характер – ни жены, ни тем более тещи у Гиббона никогда не было. Каждая ходка была отмечена особым знаком. А так как в зоне он провел чуть ли не полжизни, его кожа была сплошь покрыта надписями и рисунками. На спине у него был изображен большой многоглавый собор, каждая маковка которого обозначала ходку.

Но самое главное, предмет его гордости и зависти для других, находилось на груди. Большой двуглавый орел с распростертыми крыльями красовался на ней. Это был знак высшего воровского отличия. Он обозначал вора в законе.

Гиббону немало пришлось потрудиться, прежде чем он получил право сделать эту татуировку. Практически вся его жизнь ушла на это. И теперь он с полным правом мог сказать, что она прожита не зря.

Но… Время не щадит никого. И несмотря ни на что – ни на деньги, ни на авторитет среди приморских мафиози, ни на большие дела, которые он по-прежнему проворачивает, пришла старость. В настоящий момент Гиббон кряхтел под сильными руками пышнотелой Аллы и никак не мог решить, кто из них в лучшем положении – она, простая кухарка, или он, шестидесятивосьмилетний вор в законе, у которого общение с женщинами ограничено в лучшем случае невинными ласками.

– Ну как вам, полегче? – Алла уже массировала спину Гиббона.

– Прошло… Эх, Алка, был бы я помоложе хотя б годков на пятнадцать, я бы ух… Повеселились бы мы с тобой.

Массажистка кокетливо повела плечами.

– Да вы же совсем не старый, Осип Петрович.

– А вот врать нехорошо. Скажи лучше: пока меня не было, никто не приходил?

– Да вроде был кто-то… – подумав, сказала она. – Крутился тут возле дома один, пока вы в город ездили.

– Кто такой?

– А шут его знает. Низенький такой, плюгавый. Хотел вас подождать, да ребята его быстро спровадили.

Гиббон подумал и через минуту спросил:

– Не китаец часом?

– Не-а. Русский.

– Ладно, Алка. Иди спать. Мне уже полегчало…

После ухода массажистки Гиббон скоро уснул. И конечно же сразу забыл о дневном посетителе – мало ли кому во Владике он понадобился…

Незнакомец напомнил о себе на следующий день совершенно неожиданным образом. После обеда Гиббон, как обычно, отдыхал в своей гостиной, попивая из высокого стакана сильно разведенную тоником водку. Он бы, конечно, с большим удовольствием употребил ее в неразбавленном виде, но врачи строго-настрого запретили пить – сказывалась испорченная за многие годы отсидки печень.

Гиббон лежал на низком диванчике и размышлял о своих дальнейших планах:

«С вьетнамцами пора кончать… Полгода уже не платят. Вот народ – чуть слабину дашь, сразу на голову садятся. Только вот чем взять – тачками, которыми их склады забиты, или капусту вытряхивать? Тачки потом заморочишься продавать. Везти в Москву разве? Привезешь золотыми. Нет… Придется капусту выколачивать. Тоже муторно. Много их сейчас развелось, да и повоевать любят. Мы-то, конечно, этих узкоглазых уроем, да времени много уйдет. Как бишь их шефа зовут? Кадык, что ли?»

В дверь постучали.

– Кто там? – недовольно крикнул Гиббон. Он не любил, когда ему мешали отдыхать. Вошел охранник.

– А, Федюня… Ты не помнишь, как этого вьетнамского шефа звать?

– Ван Дык, – сказал тот и явно хотел что-то добавить, но Гиббон продолжал:

– Вот-вот. Ты позвони ему, скажи, Гиббон видеть желает.

– Хорошо, Осип Петрович. Тут к вам какой-то штемп просится, говорит: по важному делу.

– У всех ко мне важные дела… Скажи, что занят я.

– Он просил вам конверт передать.

– Хм… Ну давай сюда.

Охранник передал ему обычный почтовый конверт без адреса и каких-либо надписей. Однако судя по всему, в нем содержалось что-то объемистое. Гиббон покрутил конверт в руках, недоверчиво почесал в затылке и протянул его обратно.

– Ну-ка вскрой.

Охранник надорвал конверт сбоку и вынул оттуда пачку долларов.

– Ты гляди-ка, неужто Поляк мне собственноручно баксы присылает. Сколько там?

Охранник посмотрел на аккуратную банковскую упаковку:

– Пять тысяч.

– Щедро… – насмешливо присвистнул Гиббон. – А ну-ка давай сюда этого фраера. Больше там ничего нет?

Пошарив в конверте, охранник достал маленькую записку. Развернув ее, Гиббон прочитал в ней одно-единственное крупно написанное слово – «ВЕРТОЛЕТ».

«Не понятно, – думал Гиббон, пока охранник ходил за таинственным посланцем. – Если Поляк, то за что?…»

Когда в гостиную снова вошли, Гиббон уже сидел в глубоком кожаном кресле перед низким столиком.

– Ну заходи, заходи. Гостем будешь, – сказал он, делая приглашающий жест рукой.

Незнакомец оказался вертлявым человечком небольшого роста, довольно бедно одетым. Гиббон сразу определил, что это тот самый вчерашний гость, о котором говорила Нюра.

«А пиджачишко-то у него инженерский, – заметил про себя Гиббон. – Это что-то на Поляка не похоже».

Незнакомец, однако, несмотря на свой затрапезный вид, держался очень уверенно. Развалился в кресле напротив хозяина дома и, положив ногу на ногу, с улыбкой произнес: