— Слушай меня, вот с этим и с той (он указал на отдельно стоявших мужчину и женщину) — с этими молчунами в разговоры не вступай — наверняка засланы. Поверь мне: я их насквозь вижу. Почему они молчат, а? Выслеживают, падлы.

Я украдкой глянул в их сторону — стоят, ожидая свободной кабинки туалета. Может быть, им в тот момент не до бесед было. Зная странности и подозрительность многих психиатров, я скептически отнёсся к предупреждению. И уже потом узнал, что оба они оставили в Союзе свои семьи и теперь тосковали. Им болтать не хотелось…

Вечером в гостинице началась бойкая торговля. В полутьме коридора один из другим стали появляться перекупщики товара. Говорили они на ломаном русском. Люди выносили им из комнат кто что привёз — дешёвые русские сувениры: часы и фотоаппараты неважного качества, полотняное постельное бельё, посуду, хрусталь, банки с чёрной икрой, советское «шампанское» и водку. По одному предмету на человека это разрешалось вывозить с собой. Беженцы ещё в Союзе были хорошо информированы, что и где можно продать на этапах иммифации, накатался тракт торговли этими товарами. Перекупщики мельком оглядывали знакомый стандартный набор и предлагали низкие цены. Но наших провести было трудно: они знали, какой эквивалент к русской стоимости можно было получить за всё это, и умели упорно торговаться.

Стоя с полотенцем через плечо в очереди в туалет, я слышал приглушённые жаркие переговоры в ближайшем конце коридора:

— Али вам денег не нуждаться, а? — спрашивал перекупщик.

— Ого, ещё как нужны! Но за мой товар мне нужны настоящие деньги.

— Я давать карош деньги.

— Вы смеётесь? Сто шиллингов? За такой первокласный товар!

— Я товар знать, ему столько не стоить. Сколько вам хотеть?

— Триста шиллингов. Или я продам другому.

— Одна сто и пятьдесят.

— Э, да я с вами только зря время трачу. Двести пятьдесят и покончим с этим.

— Вы не хотеть деньги?

— Ой, он меня с ума сведёт! Я сказал — двести пятьдесят. Ну, двести двадцать пять.

— Пожалюйста, может продавайть другому. Одна сто и семьдесят пять.

— Слушайте, хотите по-деловому? — Двести шиллингов.

— Вы меня хотеть разоряйть.

— Нет, это вы меня хотите ограбить.

— Одна сто и восемьдесят пьять.

Очевидно, на этом и поладили, потому что диалог прекратился, и возбужденный жилец из соседней комнаты прошёл мимо меня. На ходу он бросил, ища сочувствия:

— Жулик! Все тут жулики. В России все были дураки, а здесь все — жулики.

Я сделал неопределённый жест, вроде того, что сочувствую ему, и пошёл вниз к коменданту, чтобы позвонить в Москву Ирининой матери и сказать о нашем благополучном переселении в новый мир. Но международные звонки из этого заезжего дома не принимались. Комендант, один из беженцев, живший здесь уже несколько недель, дольше всех других, строго и надменно сказал:

— Идите на почту и оттуда звоните. Но вернуться до десяти часов. Потом запру и впускать не буду. Это приказ самой Бетины.

Мы с Ириной заторопились. Идти надо было по широкой малолюдной улице в сторону канала. Старинные красивые дома в темноте полуосвещения фонарями и яркие богатые витрины — всё отличалось от нашего прошлого окружения. Я шёл, смотрел по сторонам и от быстрой ходьбы стал немного задыхаться. И вдруг что-то странное произошло со мной: не во сне, а как будто наяву мне привиделась мистическая картина — я нахожусь внутри какой-то длинной и узкой трубы, в сё дальнем конце я вижу слабый туманный свет и, видя это, я вдруг ясно ощущаю, прямо-таки чувствую, как что-то отделяется от меня, покидает моё тело и начинает медленно уплывать к свету, к дальнему концу трубы. Я вижу это скрывающееся… Что это было, что ушло из меня? Никогда прежде я не испытывал никаких мистических чувств и ощущений. Я остановился. Странное облегчение охватило меня, стало легче дышать. Ирина смотрела на меня с удивлением и тревогой. Я сказал ей:

— Знаешь, моя прошлая жизнь только что покинула меня.

Рано утром 9 февраля 1978 года в новом качестве свежих политических беженцев мы поднимались по пыльной широкой лестнице старого и запущенного венского дома.

В квартире на третьем этаже размещались еврейские организации, ведающие переправкой беженцев в Израиль, Америку и по всему миру. Дверь открыл высокий неопрятный старик с небритыми впалыми щеками. Мы были первыми посетителями, и он холодно-неприветливо уставился на нас. От его вида я даже растерялся, и пока размышлял, как и что сказать, он молча сунул мне в руки пять толстых анкет: на нас всех. Пока я их заполнял, тот мрачный страж ещё много раз открывал двери и так же молча совал анкеты другим прибывающим. Серый холл с обшарпанными стенами весь забился русскоязычной толпой, стало тесно, душно и шумно. Все проходили одну и ту же процедуру: сначала вызывали семьями в маленькую комнату на беседу с представительницей израильской организации Сохнут. Она говорила по-русски и всем предлагала ехать в Израиль. Подошла наша очередь.

Женщина посмотрела на нас, заглянула в наши бумаги.

— Вы доктор из Москвы?

— Да, из Москвы.

— Вы доктора Саховича знали?

— Конечно, знал. Одно время мы работали вместе.

— Это мой брат. Я ведь тоже бывшая москвичка.

Ей захотелось поговорить, расспросить про брата и Москву. В конце короткой беседы она понимающе взглянула на нас:

— Ну, а в Израиль — ни за что?

— Знаете, мы любим и поддерживаем Израиль во веем, но жить хотим в Америке.

Представительница вздохнула, записала что-то в наших анкетах и передала их в соседнюю комнату. Там была другая еврейская организация, международная — Джоинт. Значит, первый этап позади.

Мы ждали уже полдня, были голодны и устали, я с трудом нашёл свободные стулья для моих стариков. Вокруг гудела толпа и я с любопытством присматривался: всех нас теперь связывала общность положения. Большинство было семьями по 4–5 человек, молодых и пожилых поровну. Преобладали семитские лица, но и смешанного типа много. Половина была с маленькими детьми, но и совсем старых тоже немало — выезжали по три, а то и по четыре поколения: для евреев семейная сцепка — главное. И все говорили и говорили, без умолку. По всему холлу разносилось характерное южнорусское произношение, с явным одесским акцентом. Были евреи из среднеазиатских республик, они говорили на своих наречиях. Все были возбуждены необычной обстановкой и встревожены. Евреям не привыкать тревожиться, но здесь было совсем особое дело — давался старт в новую жизнь в чужих краях.

Наконец нас с Ириной и сыном вызвали в комнату Джоинта. Оказалось, что наши анкеты вызвали сомнения: поскольку моя мама была русская, то по еврейским законам я не считался евреем, не смотря на отца-еврея. Но если так, то надо было доказать, что в нашей семье есть хоть один полный еврей — Ирина. Без этого наши анкеты не могли быть переданы в третью инстанцию — американскую еврейскую организацию ХИАС.