Он не стал придумывать замысловатого завершение фразы, ибо ему показалось, что слова его задели Жоржеля за живое.

— Сударь, — ответил тот, — разве я могу быть уверен в вашей беспристрастности? Вы выходите из резиденции посла Франции, и нет оснований сомневаться, что затворившийся там субъект не стал петь мне хвалы. Что я могу противопоставить словам этого высокопоставленного и могущественного чиновника, который, подобно фальшивому самоцвету, сверкает, но не имеет никакой ценности? Станете вы мне верить? Или даже слушать? Сможете ли с пониманием внимать моим словам после того злословия и клеветы, что высказаны в мой адрес?

— Однако, сударь, не вижу с вашей стороны оснований заранее испытывать предубеждение по отношению ко мне.

— Я сообщу вам несколько истин: я имел право надеяться на иное обхождение, ибо мое положение, и впрямь весьма завидное, предполагало некоторые виды на будущее. Но если говорить откровенно, то, оставив в стороне удовольствия, вкушаемые мною в Вене, я надеюсь со временем вернуться к своей работе. Ибо дипломатическая карьера привлекала меня прежде всего возможностью исполнить свой долг, и ничем иным. Так почему, скажите мне, я должен терпеть, когда меня увольняют как лакея?

— Я вас понимаю, однако барон де Бретейль весьма сожалеет, что вы отказали ему в искренности.

— Какая несправедливость! И это в то время, когда я, подвергаясь публичным оскорблениям, делаю все, что требует от меня долг, дабы представить его ко двору! Я уже не говорю о визитах, кои мне пришлось нанести министрам и прочим нужным лицам в Вене. Я рассказал ему обо всем: о моих осведомителях, об источниках сведений, о моих связях, подробно расписал характер и пристрастия государей, предубеждения, существующие против нас и в нашу пользу, но об этом забыл. Я рассказал ему о сети секретных агентов России, Англии и Пруссии, об их замысловатых ходах, направленных на ослабление нашего влияния, поведал о переговорах частных лиц, ведущихся негласно в нашу пользу. Чего вы еще хотите?

— И каков же был ответ? Разве он не выразил вам своей признательности за такое рвение?

— Сначала он и в самом деле оценил меня по заслугам. Но вскоре начал требовать, чтобы я раскрыл ему способы, с помощью которых мне удается добывать для его величества секретные сведения о венском дворе. Этого я сделать не мог. С его приездом источник пересох. Да и как я мог отыскать человека, всегда являвшегося в маске, ночью, незаметно, и предупредившего меня, что любая попытка распознать его личность и завербовать его по всем правилам успехом не увенчается, а, напротив, обернется прямой угрозой для меня?

— Но откуда такая сдержанность? Насколько я знаю, ваши отношения завязались еще во времена принца Рогана. Значит, тогда общаться вам было проще?

— Подобное утверждение повергло посла в гнев, и он обрушился на своего предшественника. Потом, забывшись, он обвинил меня в присвоении посольских денег, а затем воскликнул, что придет время, и он отомстит! «Когда я стану министром, Роган почувствует на себе всю тяжесть моей власти», — заявил он. — Памятуя о почтении, коим я обязан ему по должности, я ответил, что сообщу в Версаль о его поведении. Так поверите ли? После этой сцены он осмелился снова истязать меня расспросами, полагая, что я все еще хочу быть ему полезен.

— Итак, — подвел итог Николя, — вы считаете, что ничем не обязаны новому послу и не намерены использовать свое умение и влияние, благодаря которым наш двор по сю пору пребывал в курсе интриг австрийского кабинета. И все же, господин аббат, я надеюсь, что мне, прибывшему по доброй воле от имени вашего министра, вы согласитесь помочь. Само собой разумеется, при таких условиях я стану вашим самым надежным адвокатом в Версале.

Увы, с уст его сорвалось слово, произносить которое было противопоказано, и он, понимая это, глубоко впился ногтями в ладонь. Аббат же, услышав такое оскорбление, подскочил и отшвырнул ложечку, угодившую в чашку со взбитыми сливками, кои разлетелись в разные стороны, забрызгав ему платье.

— Адвокат? Адвокат?! Я не ослышался? Так, значит, я уже обвиняемый, и меня нужно защищать? — зловеще прошипел он. — Так вот, и вы, и все остальные, знайте, что больше я вам ничего не скажу, ибо говорить мне с вами не о чем. Через четыре дня почтовая карета увезет меня из этого нечестивого места.

Закатив глаза, он прочувствованно произнес:

— Слава Богу! Надеюсь, наши друзья австрийцы выразят сожаление о моем отъезде. А император Иосиф удостоит меня прощальной аудиенции! Да, именно прощальной аудиенции!

Он выпрямился, буквально раздуваясь от гордости.

— Такой аудиенции удостаиваются только полномочные послы! А князь Кауниц осыпал меня комплиментами!

— Скажите хотя бы, как вы получали сведения от вашего осведомителя.

— Нет никакой тайны. Я уже тысячу раз рассказывал об этом. Записка без имени, буквы вырезаны из газеты. В полночь человек в маске передает мне стопку расшифрованных депеш австрийского кабинета и депеш короля Пруссии. Два раза в неделю. А так как он всегда просил меня возвращать эти бумаги, то бывший секретарь переписывал их. Надеюсь, сударь, вы в состоянии запомнить мои слова. Всегда к вашим услугам!

И, гордо вскинув голову, он с довольной улыбкой покинул гостиную. Николя с грустью подумал, что все его усилия оказались напрасны. Добровольно аббат ничего не расскажет. Ненависть при поддержке оскорбленного тщеславия всегда приводила людей такого склада к преступному запирательству. Соперничество принца Рогана и Бретейля, за которым издалека наблюдали постоянно пребывавший начеку Шуазель, уязвленный оскорблениями двора Эгийон и могущественный клан Роганов, порождало интриги, плетущиеся в ущерб и трону, и королевству. А так как при ходьбе ему лучше думалось, он решил побродить по городу.

Выйдя на улицу, он порадовался, что сменил парадные туфли на крепкие сапоги, щедро смазанные жиром неутомимым Рабуином. Подтаявший снег чавкал под ногами, разлетался грязными брызгами, и он непременно запачкал бы белые чулки. Он шел наугад, пока не вышел к императорскому дворцу; Хофбург, показался ему простым строением, без всяких излишеств. Дворец охранял немногочисленный отряд в мундирах, напоминавших восточные одежды, и он долго с любопытством их разглядывал. Еще он отметил, что дома в Вене пронумерованы. Сартин также хотел пронумеровать парижские дома, однако не сумел довести сей план до конца. Затем он вышел на широкую улицу под названием Грабен. В центре улицы, напоминавшей более вытянутую площадь, обстроенную домами с множеством лепных украшений, высилась искусно сооруженная колонна с символами Святой Троицы. В противоположных концах улицы разместились два фонтана, окруженных кованой решеткой и придававших этому уголку непостижимое великолепие. Более всего его поразили водостоки, воронки которых, выполненные в форме голов грифонов, возвышались над крышами жилых домов; сейчас клювы грифонов исторгали из себя причудливые потоки подтаявшего и вновь замерзшего льда. По краям площади расположились многочисленные лавки с деревянными навесами, защищавшими как от зимней непогоды, так и от яркого солнца. Повсюду царило оживление, ехали кареты, повозки, груженые телеги, галдела разноликая толпа. Вскоре он заметил, что, несмотря на страстное желание императрицы изгнать из собственной столицы проституцию, Грабен буквально кишел девицами легкого поведения, столь же дерзкими, как и их клиенты. На углу площади он в изумлении застыл перед фреской, нарисованной на слепом фасаде дома. На фреске изобразили слона, а у него на покрытой попоной спине сидел всадник с огромным крюком в руках. Голову всадника украшала высокая коническая шапка, напомнившая ему шапки азиатских язычников, которых его друг Пиньо де Беэнь, находившийся сейчас с миссией в Восточной Индии, показывал ему на картинках.