О Лондоне так сказать нельзя, но все равно это где-то близко. Он никогда не перестает удивлять.

Мне требовалось образование. Читал я очень много, но беспорядочно. Мне хотелось определиться. Я поступил на вечерние курсы Лондонского колледжа.[3]

Изучал литературу и философию. По крайней мере, у меня имелась борода. Я купил шарф в «Оксфаме» и стал смахивать на студента. Я не был там самым старым, но уж точно был самым потрепанным. В ноябре в Лондоне погода — мало не покажется. Просыпаешься в Лэдброук-гроув под завывание ветра и чувствуешь, что закоченел. Моя квартирка была такой убогой, дальше некуда. Кровать, кресло, электрический обогреватель и душ. Да, еще электроплитка. Обои висели клочьями, я не шучу. В довершение всего этого кошмара я читал Патрика Гамильтона «Площадь похмелья». Мрачная вещь. Он писал: «Те, кого оставил Господь, могут погреться у огня на Эрлз-корт». Мне тоже пора было туда подаваться.

Есть такое магическое ирландское слово sneachta. Произносится гортанно как «шникта». Означает «снег». В первый год моей учебы в колледже этого снега было хоть жопой ешь. Никакого не было от него спасенья. Я ходил в теплом белье, ботинках на толстой подошве, теплой рубашке, куртке. Сверху напяливал кожаное пальто, на голову кепку. И все равно мерз. Цвет лица всегда был синюшным. И все равно я нравился женщинам. По крайней мере, мне так казалось. Но меня это совершенно не интересовало. Энн Хендерсон — там, в Голуэе, — разбила мое сердце. Я не верил, что когда-нибудь подойду ближе, чем на милю, к другой женщине.

Лектор был сволочью. Кстати, тоже бородатый. Он обращался с нами, как с дерьмом. Меня это задевало. Он что-то блекотал насчет Троллопа, и я отключился. По крайней мере, там было тепло. Я обратил внимание на брюнетку слева. Немного за сорок, сильное лицо, впалые щеки. Под тяжелой паркой угадывалось крупное тело. Она заметила, что я на нее смотрю, задержала на мне взгляд, снова отвернулась. Занятия закончились, лектор принялся раздавать задания. Женщина повернулась ко мне и сказала:

— Guten tag, gedichte und briefe zweispachig.

— Что?

— Эмили Диксон, это ее стихи.

— Верю вам на слово.

Она протянула руку и представилась:

— Кики.

Ты немедленно выдаешь свой возраст, если тебе на ум приходит «Кики Ди». Я сказал:

— Джек Тейлор.

— Ну, Джек Тейлор, не хотите ли со мной выпить?

— Попытаюсь.

Она говорила с акцентом жительницы Европы, изучавшей английский в Америке. Довольно приятным.

У английских пабов есть определенное величие. Они совсем не похожи на своих ирландских собратьев. Как ни противно мне в этом признаться, в них уютно.

По дороге в паб мы молчали, сражаясь с холодом. Войдя внутрь, мы оттаяли во всех смыслах этого слова. Она остановилась у камина и принялась разоблачаться. Меня ломало. Я не нюхал кокаин вот уже четыре дня. Не то чтобы я решил бросить, просто мой торговец попал в руки полиции. Так что мое шмыганье носом не имело никакого отношения к температуре. Я промерз снаружи и изнутри.

— Что будем пить? — спросил я.

— Ну, я думаю, горячий пунш, я права?

— Разве вы когда-нибудь ошибаетесь?

Бармен был выпивохой. Выдавали его красное лицо, несвежий костюм и кольца, которые явно были ему малы. Он сказал низким басом:

— Добрый вам вечер, сэр.

— Дайте два горячих пунша, да побольше… И то, что вы сами пьете.

У англичан есть прелестное правило — можно пить на работе. Мне лично это стоило карьеры. Он пил бренди и заметил:

— С превеликим удовольствием.

Кики уселась практически в огонь. Я сказал:

— Вам жарко.

— Выдаете желаемое за действительное.

Я слишком стар для секса на людях. Но в тот момент я ощутил желание, близкое к этому. Протянул ей пунш и сказал:

— Slainte.

— Простите?

— Это по-ирландски.

— Звучит мило.

Обычно я виски ничем не порчу. Никакого льда или воды. Но эта горячая штука была что надо. Мы заказали еще по стакану, и я почувствовал, что пальцы на ногах согрелись. Я спросил:

— Вы откуда?

— Из Гамбурга.

Я уверен, что можно было найти достойный ответ, но у меня не получилось. Заклинило на сериале Джона Клиза и мысли: не говори о войне. Поэтому я произнес:

— А…

Она присмотрелась ко мне и заметила:

— Пятьдесят три.

— Что?

— Вам пятьдесят три.

Теперь я уже различал немецкий акцент. Возразил:

— Сорок девять.

Она не поверила.

Происходила странная вещь. В голове у меня звучали братья Фьюри, исполняющие «Когда тебе было всего шестнадцать». И не просто отрывок. Вся песня, целиком. На мгновение в ней все утонуло. Я видел, как шевелятся губы Кики, но не слышал ни звука. Тряхнул головой, музыка отдалилась. Она спрашивала:

— Вы будете со мной спать?

~ ~ ~

Убили еще одного тинкера.

Я проснулся поздно и не сразу понял, где я. Удобная кровать, чистая комната, ситцевые занавески. Хидден Вэлли. Мать твою. Я стал домовладельцем. Мне нравилось это ощущение. Я не торопясь принял душ, похмелье было вполне терпимым. Ничего не болело. Надел спортивные штаны, тонкий свитер. Прошелся босиком, чтобы насладиться деревянными полами. Сварил пару яиц всмятку и решил побаловать себя настоящим кофе. В кухне замечательно пахло. Я побрызгался «Харлеем», так что вполне вписался в общую атмосферу.

Включил радио и нашел станцию, передававшую старый рок. Прослушал «Чикаго» и «Супертрэмп». Словил кайф.

Зазвонил дверной звонок. Оказалось — Трубочист. Он ворвался в дом и заорал:

— Вы слышали?

— Что слышал?

— Убили еще одного из наших.

— О господи!

Я закрыл дверь и решил действовать осторожно. Он уставился на яйца всмятку. Я спросил:

— Будете есть?

— Чай, пожалуйста.

Он сел и достал сигарету. Не пачку, нет, одну мятую сигаретину. Я передал ему зажигалку. Он заметил:

— Полгода пытался бросить.

И закурил. Я налил ему чаю, закурил свою сигарету. Яйца уже остыли.

— Я испортил вам завтрак, — сказал он.

— Не беспокойтесь. Ненавижу яйца.

Я не стал расспрашивать о подробностях, пусть сам все выложит. Он сказал: