– Сожалею, Финн, – сказала она.

Лезвие скользнуло по сухожилиям над пятками О’Мэлли, по одной ноге и другой. Он ахнул от боли.

– Заживет, – вставая, проговорила Каликста. – Пару недель ходить не сможешь, и все.

Она тряхнула головой, глядя на него сверху вниз.

– Жалко мне, что ты склонен верить каждому дурацкому слуху. Я думала, ты лучше знаешь меня.

Выдернула саблю, застрявшую в потолке, убрала в ножны и взяла Софию за руку:

– Идем, радость ты моя непослушная…

Толпа на улице существенно разрослась. При виде Каликсты, стремительно вышедшей из магазина, люди раздались в стороны.

– В карету, – коротко приказала Софии пиратка. Потом велела кучеру: – Езжай! Завернем за угол, скажу адрес. Убедись, что за нами нет хвоста, и я заплачу вдвойне!

В той части Пенсильвании, где стоял отряд Тео, дорог почти не было, только заросшие оленьи тропы да колючее мелколесье без конца и без края. Тео и другие члены рабочей команды получили задание превратить эти малозаметные тропы в широкие, надежные дороги, по которым могли бы беспрепятственно перемещаться войска.

Тогда-то и началась бесконечная сырость. Повисли желтоватые облака, воздух сделался тяжелым, малейшее движение превращалось в тяжкий труд. Зато благоденствовала растительность. До такой степени, что сорняки, срезанные накануне, вырастали заново назавтра. Работа была совершенно изматывающая, и сознание цели, которой должны послужить дороги, ничуть не способствовало энтузиазму. Люди расчищали путь армии Нового Запада: та маршировала на запад, чтобы прижать мятежные Территории к ногтю.

Редкие свободные мгновения, выпадавшие Тео, приходилось тратить на бытовые дела, при обычных обстоятельствах едва замечаемые: пообедать, помыться, постирушку устроить… Временами он уставал так, что даже есть не хотелось. Тео насильно запихивал в себя еду, зная: если этого не сделать, мышцы в дальнейшем скрутит невыносимая судорога. Ему удавалось справляться с непосильным трудом, останавливая мысли, отодвигая почти все чувства…

По крайней мере, так было до последних нескольких дней. Тео получил очередное письмо от Шадрака, полное ободряющих слов и новостей бостонской жизни. О своей работе в министерстве Шадрак писал очень мало, а Гордона Бродгёрдла не упоминал вовсе. Имя нынешнего премьера для них обоих служило чем-то вроде рвотного средства. Он подставил Шадрака под убийство, развязал войну в западных землях – и отправил Тео, все знавшего о неблаговидном прошлом премьера, в самое пекло этой войны. Так что, даже не упоминаемый, Бродгёрдл присутствовал в каждом письме Шадрака и Тео – эдакой огромной и мерзкой лакуной.

Еще Шадрак писал, что о местонахождении Софии по-прежнему ничего не известно. Тем не менее он не сомневался, что племянница вернется домой, надеялся, что война скоро закончится и все они воссоединятся под родным кровом.

Читая письмо, Тео почувствовал глубоко в душе тупую боль. Его тело не желало больше двигаться, каждая мышца сопротивлялась приказам рассудка. Повседневный труд, тяжкий, но все же терпимый – даже самые простые дела вроде чистки башмаков, – вдруг сделался отвратительным, невозможным. Он не хотел больше торчать здесь, в этой глуши, среди прежних сокамерников, на расчистке троп, по которым на запад очень скоро промаршируют тысячи солдатских ботинок. С самого начала все было бессмысленно, но сейчас неправильность происходившего просто кричала.

«Что я здесь делаю?» – спрашивал себя Тео.

Он-то надеялся, что в письме Шадрака найдутся глубоко законспирированные намеки на то, как бы поскорее закончить войну. Шадрак ведь как-никак военный картолог, в правительстве Бродгёрдла ему дана некоторая власть. С другой стороны, Тео не оставлял надежды, что Шадрак умудрится некоторым образом вызволить его с подневольных работ. И теплилась вероятность, что придут хоть какие-то новости о Софии. Вот бы знать, что она счастливо вернулась в Бостон! Тогда ему все опасности стали бы нипочем.

Но Шадрак не написал ни о чем действительно важном.

Всего через несколько дней отряд Тео должен выйти на границы Индейских территорий. Очень скоро они пересекут эту границу… и, очень вероятно, ввяжутся в бой.

Вот так Тео сидел при свече на своей койке, обдумывая, что бы написать Шадраку в ответ, когда вернулся его сосед по палатке. Мужчина, всеми называемый Казановой, вошел в круг света и завалился на свою постель. Он сразу же уловил настроение Тео и поэтому тихо лежал на койке, ожидая, чтобы юноша заговорил первым.

Как и все прочие в отряде, он раньше отбывал заключение в бостонской тюрьме. Собственно, Тео и познакомился с ним в свой первый день за решеткой. Добровольцы и рекруты, составлявшие отдельный батальон, называли подневольных работников арестантами: знаем, мол, откуда вас привезли!

По сути, пребывание в тюрьме в какой-то мере подготовило Тео с товарищами к войне. Добровольцы были неопытными юнцами, вчерашними детьми. Арестанты же – мужчинами разных возрастов, познавшими злую долю и научившимися подчиняться чужой воле. Ни то ни другое им, конечно, не нравилось, но жизненный опыт привил терпение и осторожность, в тягостях солдатчины весьма полезные.

Казанова представлял собой особый случай. Рослый, широкоплечий, с мощной шеей, он походил на боксера. Когда-то он был красавцем-мужчиной. Потом произошло несчастье, о котором он никогда не рассказывал, но после которого он получил ожоги половины головы и лица. Тео видел, как товарищ умывался: шрам тянулся вниз на спину и грудь, уродливый, узловатый. Тео сам носил рубцы от бесчисленных порезов на правой кисти, где кости были железными, но это – другое. Давний случай, изуродовавший Казанову, оставил его таким страхолюдом, что приобрести пугающую репутацию не составило ему никакого труда. Другое дело, что характеру Казановы она совершенно не соответствовала. Он был созерцательно-спокойным, доброжелательным – и относился к Тео как младшему брату.

Каждый день, если не чаще, Тео или кто-то другой подкусывали Казанову, принимаясь расспрашивать его о шраме. Он неизменно отмахивался, так что разгоревшаяся фантазия побуждала их изобретать все более странные обстоятельства. Фигурировали то любимая книга и загоревшаяся палатка, то курица на крыше и чайник, то слепая старушка, дудочка и коробок спичек. Казанова от души хохотал над каждым вымыслом – и молчал.