А доверие это давно стало безграничным, поскольку будучи еще председателем горисполкома, он выбрал из многих нейтральных, ни в чем не замешанных близких Зою Павловну и попросил страховать тыл — то есть, отслеживать и анализировать любую информацию, от газетных заметок до слухов и сплетен, так или иначе касающуюся его, как чиновника и личность. Шесть лет комсомольской работы на разных уровнях, в среде молодых, предприимчивых, склонных к интригам и просто подлых людей, в этой кузнице кадров для партийных органов и КГБ, где стучал каждый второй на каждого второго, его научили, как идти вперед, не опасаясь удара в спину. Снегурка честно работала все время губернаторства, но около года назад скромному чиновнику управления административных органов, даже не спрашивая мнения Зубатого, предложили место председателя избиркома.

Случилось это не потому, что Морозову наконец-то заметили и оценили; давний оппонент губернатора, Крюков, теперь уже бывший депутат Госдумы, сейчас победивший на выборах, готовил себе место, разрабатывал почву и через третьих лиц рассаживал «своих» людей в области. Придумать что-то новое в аппаратных играх и интригах было невозможно, поэтому комсомольская система всюду работала безотказно, как трехлинейная винтовка.

Естественно, принципиальная Зоя Павловна сняла с себя обязанности тайного помощника-информатора и что теперь творилось у него в тылу, известно было лишь Крюкову…

Если бы не эта щепетильность, она бы наверняка узнала, почему Саша прыгнул с крыши дома…

Он пригласил Снегурку, не имея представления, как начать разговор, и потому рассказал все, о чем не мог поведать никому: от мучительной потребности приходить на Серебряную улицу в час смерти сына, до ненормальной старухи и ее обвинений.

Зоя Павловна, как председатель избиркома, не чувствовала себя виновной, что он проиграл выборы, все было честно, и это тоже нравилось Зубатому.

— Ты мне скажи, кого я мог послать на муки? — Зубатый так расслабился в ее присутствии, что сам услышал отчаяние в голосе. — Кого я мог смертельно обидеть?.. Понимаешь, говорит, старца святого обрек на геенну огненную. И будто он — мой родственник, даже предок!.. Нет, это видно, она не совсем здорова. Но почему говорит именно такие слова? Ведь всякий бред имеет под собой реальную основу… И наблюдает за мной давно, не первый вечер, а заговорила на сороковой день, как погиб Саша… Что это?

— Здесь смущает выражение — геенна огненная, — задумчиво проговорила Снегурка и поежилась. — Она так и сказала?

— Так и сказала… Понимаешь, утлая такая старушонка, а говорит и будто гвозди забивает. Такая сила в ней… И голос пророческий, это потом только услышал. Нет, она не просто больная…

— Похожа на типичную кликушу, потому выводы делать еще рано, не все уж так плачевно, — заговорила Снегурка тоном доктора. — Вот словосочетание необычное, средневековое. Теперь и кликуши так не говорят. Геенна огненная — это ад.

— Ну кого я мог в ад отправить?.. Может, она имела в виду конкурентов на прошлых выборах?

— Не исключено…

— Но кто из них туда попал? Один в банке сидит, второй держит городской рынок. Ничего себе, геенна огненная!

— Погоди, Толя, не горячись и не отчаивайся. Все это очень похоже на иносказание. — У нее была совсем не женская привычка — в глубокой задумчивости грызть ногти, отчего руки всегда напоминали руки хулиганистого, лишенного родительской опеки, подростка. — Ты у отца давно был?

— Да уж скоро два года…

— На похороны не поехал?

— Куда ему? Три тысячи верст, да и хозяйство не на кого оставить…

— Он один так и управляется?

— Я же говорил, он упертый…

Отец остался в Новосибирской области и на переезд к сыну не соглашался. Он всю жизнь был совпартработником, как раньше писали, прошел путь от рядового комсомольца-целинника до первого секретаря райкома партии, а с началом перестройки публично проклял генсека, уехал на заимку, завел фермерское хозяйство и все это время карабкался в одиночку, не принимая никакой помощи. Зубатый уговаривал его переехать к нему в область, на выбор дать самые лучшие земли, ссуду, технику и еще покупать продукцию, однако старик стоял намертво.

— Рыночники хреновы! — резал правду-матку. — Государство в базар превратили, народное добро разворовали!

Однако когда Зубатый приехал с Сашей, то отец при виде внука неожиданно попытался скрыть свои коммунистические убеждения и верность партии, даже просил, чтобы оставили ему внука на год — настоящего мужика из него сделать. А свое нежелание уехать из Сибири объяснил так:

— У вас в России, — сказал, — кедра не растет. А я очень уж люблю шишкобойный промысел. Так что не поеду я…

Отец всю жизнь не особенно тянулся к родне, своих брата и сестру в последний раз видел лет двадцать назад, к сыну приезжал всего трижды, и в последний раз десять лет тому. Малой родины, куда начинает тянуть к старости, у него не существовало: родился под Астраханью, где после детдома оказался его отец, но прожил там год и переехал в Липецкую область, оттуда в армию, потом на целину, с целины на север Новосибирской области, где ему больше всего понравилось, и где, сказал, умру. В свои семьдесят отец еще лазал по деревьям, как обезьяна, накашивал сена на все хозяйство, доил коров, сбивал масло, обихаживал пасеку в сорок ульев — и все в одиночку! В переносном смысле, конечно, у отца была не жизнь — ад, но добровольный, из-за собственной комсомольской упрямости и своеобразного протеста против гибели Советского Союза.

— Дай мне подумать, — попросила Снегурка. — Я сразу так не готова ответить…А вот к отцу бы надо съездить, Толя.

— Скоро съезжу, будет время…

— Желательно вместе с женой и дочерью.

— Нет, пусть уж Маша сидит в Финляндии! Там хоть спокойнее.

— Это тебе спокойнее, — она хотела добавить что-то еще, но не решилась и встала. — Старайся не думать об этой кликуше и о пророчествах тоже. А то мы чаще сами называем беду.

— Как тут не думать? Из головы не выходит…

— Хотя, знаешь, Толя, в чем-то она права. Пойди в храм сегодня же вечером. Вместо того, чтобы на Серебряной улице торчать.

Зубатый лишь вздохнул, но Зоя Павловна уже села на любимого конька и погоняла — пока что мягкой плеткой.

— Нет, ты постой в храме и послушай. Просто так, с закрытыми глазами, будто один стоишь и вокруг никого. Ну если не можешь с народом, езжай в монастырь, там мирских на службе обычно не бывает, только послушники. Хочешь, я позвоню и тебя там примут…

Раньше он отказывался довольно резко или вообще слушать не хотел, и сейчас чувствовал, как противится душа, однако сказать об том вслух не посмел.

— Ты же знаешь, тесно мне в храме, даже когда пусто…