— Откуда это ты, братец, раздобыл?

— Казаки Ваше-дие, дали. С немецкой земли привезли!

— Ну и что же, нравится она тебе, сигара-то?

— Так себе… Махорка слаще Ваше-бродь!

— Чего же ты тогда ее не куришь?

— А мы махорку-то бережем про запас. Не век ведь стоять тута будем, — скалит зубы стрелок.

Солдатики (да и не они одни, впрочем) недовольны сиденьем без дела. Утешаем — погодите, ребятишки! Успеете еще наработаться…

26 августа

Вчера ночью было маленькое столкновение нашего разъезда с прусскими фуражирами. Окончилось, за темнотой, ничем. У нас потерь нет.

Война перестала пугать. Теперь все ясно и определенно. Ждем немцев. Придут — начнем драться. Вот и все. И вся война тут! А вот когда едешь по тылу, да все время слушаешь разные ужасы — другое дело!

Сегодня в обед усиленно обстреливали появившийся с прусской стороны аэроплан. Он начал качаться и какими-то странными рывками то опускаться, то подниматься. Меня послали с мотоциклистами и велосипедистами захватить его, если он упадет. Мгновенно разогрели машины и, вскочив на седла, дали ход по песчаному шоссе, шедшему к границе. Местами завязали в песчаных и глубоких колеях, но все же летали вперед.

А ясно видимый уже желто-серый аэроплан с загнутыми назад кончиками крыльев отчаянно боролся с падением и выделывал все новые и новые спирали, пытаясь ввинтиться в голубую высь и уйти от нас. Но напрасно! Какая-то невидимая сила будто бы прижимала его к земле…

И вот мы под ним почти… Сверху сухой и короткий выстрел — очевидно, из револьвера катнули по моей команде. Последним усилием гигант — голубь относит свое пробитое пулями тело в сторону от дороги.

Нам туда не проехать по пахоте…

Бросаем машины и, приготовив револьверы, бежим из всех сил к тем вон высоким деревьям, вершин которых уже касается своими кривыми крыльями падающая птица…

Вдруг… Что это? Отчаянное —

— Ги-ги-их! — и откуда-то из кустов вылетает десяток казаков и во весь мах лошади летит туда же, куда бежали и мы.

Им ближе, да и они на конях…

Слышен треск, и «птица» скрылась из глаз.

Выстрел… другой… Крики…

Задыхающиеся от бега, с открытыми трубкой опаленными дыханием ртами, мы подбегаем к группе деревьев. Выскакиваем на поляну…

На ней лежит грязно-желтая груда парусины и какая-то причудливо-искривленная решетка… Рули, тросы, весь фюзеляж и кабинка — помяты и разбиты. На них следы сотен пуль…

Кучка казаков наклонилась над чем-то…

Расступаются… На траве лежит черно-красная куча чего-то. Лоскутья кожанки, шапка с респиратором. Искривленное лицо в свежей крови в новешенькие желтые гетры. Другая кучка полусидит около поломанной кабинки и шевелит одной рукой в кожаной рукавице с крагой до локтя.

— Ну, что тут такое? — обращаюсь я к высокому уряднику, начальнику разъезда.

— Да вот, Ваше-дие — ероплант, значит…

— Вижу, да не про то я… Что с ними? Разбились?

— Никак нет, — обиженно говорит урядник, — порубили! Ах, вы идиоты! Да ведь их нужно было живыми взять!

— Ну, на што их собак, ваш-бродь…

— Да ведь приказано, болван ты этакий! Разве ты сам-то не мог сообразить, что от них узнать можно было многое! — волнуюсь я.

— Не могу знать, — тупо, но решительно отвечает урядник. Бошы выстрелили, ну, а мы их порубили…

Нагибаемся над трупом и полутрупом. Пытаемся говорить с недорубленным летчиком, что все еще шевелит рукой.

— Kosaken… kosaken… — хрипит он, не открывая глаз. Затылок у него разбить, и левая рука почти отрублена у плеча. Приказываю поднять его и нести на перевязочный пункт. Но от первого же движения изо рта раненого выливается целый поток крови, черной и густой. Глаза мигают и закрываются.

Что-то булькает у него внутри, он деловито опускается на бок и лежит неподвижно.

Готов. Приказываю обыскать. Забираю окровавленные связки карт, записок, книжек для донесений и писем из дому, наверное. Ставлю часовых у аппарата и, забрав всю свою команду, ворочаюсь в штаб.

И долго из головы не выходит это последнее предсмертное бульканье белокурого немчика.

Оригинально все-таки то, что если бы такую смерть увидеть на улице города или в шикарно обставленной квартире, на Невском проспекте, например, она произвела бы в десять раз сильнейшее впечатлите и пугало бы ужасом преступления.

А тут было просто неприятно физически видеть здоровое человеческое тело, из которого ударами обыкновенных стальных полос, только отточенных, выбита жизнь. Велика сила привычных взглядов!

Объезжаем позиции со «стариками». Ну, и дороги!

Даже наш, мощный для своего легкого корпуса «Опель» завязает в этих проклятых песчаных буграх.

А уж брать с собой мотоциклеты — абсолютно, по-моему, бесполезно!

Они хороши только на маленьких кусочках хорошо сохранившихся шоссе. А тут выбоины или, особенно, песок, — слезай! Велосипед в этом отношении более применим. Он проедет по самой тоненькой ниточке, а мощная шестипудовая машина застрянет и остановится. Под дождем, надо полагать, будет еще хуже.

Да и потом, в случае порчи, что за мука тащить шестипудовую тяжесть по глубоким песчаным колеям!

Правда, дороги здесь, на западе, пока еще хороши, но это только пока. Через месяц, другой их так разобьют миллионы двуколочных колес, что и узнать их будет нельзя. А тогда польза от дорогих машин сведется к нулю.

Как живучи мелкие людские интересы!

В Граево уже появились мелкие торгаши. Идет оживленная торговля белым хлебом, сахаром, скверной колбасой и таким же табаком…

Говорят, Ренненкампфу приходится тяжело. На него что-то очень начали напирать.

В общем, мы здесь пока еще ничего не знаем. Телеграммы, издающиеся в Белостоке и попадающие к нам, слишком лаконичны, чтоб можно было что-либо по ним понять.

Говорят, это перед крупными событиями.

Дай Бог; надоело ничего не делать!

28 августа

Вчера за весь день ничего нового.

Зато сегодня за день я, лично, пережил многое.

Соседний корпус потерял с нами связь.

Нас с ним связывает летучая почта из казачьих постов.

На протяжении 17 верст, разделявших нас друг от друга, стояло штук пять постов.

Вдруг вчера сообщение прервалось. Посланные туда записки куда-то потерялись. Телеграфное сообщение оказалось прерванным. Из штаба армии пришло категорическое приказание связаться с оторвавшимся корпусом.

В 9 часов утра сегодня, только что я умылся, меня позвали к генералу Он и полковник сидели, низко нагнув седоватые головы над картой, и о чем-то совещались.