Мы оказались в темной передней. Я дергал его руку, стараясь оторвать его ладонь от моего рта. Он продолжал меня тащить. В demi-jour[39]что-то зазвенело, и я внезапно оказался в просторной комнате с высоким потолком, залитой солнечным светом.

Мы продолжали бороться. Заскользили по натертому паркету, но тут я зацепился ногой за край ковра и почувствовал, что опрокидываюсь, — в глазах у меня завертелся узор из голубых и коралловых ромбов. Ноги подо мной разъехались, точно ножки карточного столика, я увидел будто криво подвешенную под потолком кружащую череду картин, главным образом восемнадцатого века, насколько я сумел разобрать. Однако там был и Миро — даже такие ошалелые глаза, как мои, не могли его не узнать, а еще — большой портрет обнаженной девочки-подростка, томно раскинувшейся перед топящимся камином.

Затем позади себя я услышал женский голос:

— Mais qu'est — ce que c'est que ce cinéema?[40]

Эффект был мгновенным. Мой противник ослабил хватку. С внезапной угрюмой заботой о соблюдении приличий он снял руку с моей шеи и даже попытался помочь мне подняться с пола. Я вырвался от него, быстро пригладил волосы и обернулся к говорившей.

Она наполовину спустилась с лестницы. Лет двадцати пяти-тридцати, в свободной шелковой рубашке кремового цвета и серых свободных брючках — их искусно расположенные складочки подчеркивали тонкую, гибкую талию. Светлые волосы, гладко зачесанные со лба, тяжелой прямой волной падали на плечи, а брови, заметно более темные, чем волосы, напоминали двух симметрично молящихся ангелочков. Между пальцами правой руки, опиравшейся на перила, была зажата сигарета, а на указательном пальце я заметил тусклого золота неровной формы римское кольцо без камня.

Она была загорелой. Но даже издали я заметил, что это был денежный, а не солнечный загар, загар элегантности и недвижимого имущества, обеспеченности и уверенности в завтрашнем дне, загар, столь же естественный для ее расы, как черная пигментация для зулуса. Природно загорелая кожа богатых, словно бронзовевшая изнутри наружу.

Но она спросила о причине драки, и на смеси английского с французским я объяснил, что увидел мой автомобиль, мой угнанный автомобиль на площадке перед, как я полагаю, ее домом. Не произнеся ни слова, она перебила меня — спустилась с лестницы, раздавила только-только закуренную сигарету, беспощадно разминая хрупкую трубочку, пока сигарета не была изуродована, как старое велосипедное колесо на свалке, подошла к окну и посмотрела в него, потом обернулась ко мне без улыбки:

— Ваш автомобиль, мсье?

— Ну, не…

— Хм?

— Точнее говоря, это не совсем мой автомобиль.

— Да. Точнее говоря, это автомобиль моего мужа.

— Вашего мужа? — Я уставился на нее. Потом поглядел по сторонам. Ну конечно же, конечно. Как я не сообразил этого раньше? — Теперь я понял. Вы — мадам Шере?

— А вы, мсье? Кто вы? И каким образом к вам попал автомобиль моего мужа?

Как мог сжато, я изложил все, что произошло со мной накануне с момента высадки во Франции. Говоря, я изучал ее лицо. В том, что ее изумил мой необычайно краткий рассказ, сомнений не было, и я истолковал такую ее реакцию как явный признак, что она мне поверила.

Я не обращал практически никакого внимания на мужчину, с которым сцепился перед домом. Но когда я завершил свою историю, мадам Шере сначала рассеянно кивнула два-три раза, словно мой рассказ был необходимой, но в конечном счете скучной формальностью, словно в случившемся со мной не было ничего из ряда вон выходящего, словно желая сказать: «Да, да, разумеется, совершенно очевидно, что иначе быть не могло, так к чему надоедать мне подробностями?» — Затем она обернулась к нему и, взмахнув новозакуренной сигаретой, сказала негромко:

— Qu'est-ce que tu attends, mon ami? Va chercher la clé.[41]

При этих словах он направился к двери. Хотя мне показалось странным, что мы еще не принесли взаимных извинений, я позволил себе указать, что идти за ключами надобности нет, так как они у меня в кармане. Все так же рассеянно она махнула, чтобы он вышел. Затем словно бы очнулась от этой рассеянности, и мы представились друг другу. Ее звали Беатрис.

— Естественно, — сказала она, — вы должны и дальше пользоваться машиной, как уговорились с Жан-Марком.

Я сказал что-то неопределенное, но, к моей досаде, оно содержало избыток «не», словно я вежливо отказывался от ее любезного предложения (но, как я сказал себе, вопроса о том, чтобы я остался без машины, не вставало), и даже услышал, как извинился перед ней за схватку в ее гостиной.

— Прошу вас, — сказала она, — прошу вас! Извиняться должна я. Саша глубоко предан моему мужу. Увидев машину в городе, он, вероятно, подумал, что с Жан-Марком что-то случилось… ну, вы понимаете… — Ее голос замер, и вновь на несколько секунд она впала в прежнюю рассеянность. Затем изогнула запястье перед глазами, будто смотря на часы. Только часов там не было. Она продолжала смотреть на свое обнаженное загорелое запястье, на заметно более светлое пятно на нем в форме наручных часов. — До чего же я загорела, — заметила она рассеянно, — практически могу определять время без часов.

— Сейчас без четверти два, — сказал я, поглядев на мои часы.

— Мой бедный друг, вы, наверное, умираете от голода.

И я принял ее приглашение перекусить с ней.

* * *

И мы перекусили — холодное мясо, омлет, салат и белое бургундское — в столовой: только трое нас у одного конца длинного стола красного дерева. Беа (она настояла, чтобы я называл ее так), мой противник, которого звали Саша, Саша Либерман, и который, как выяснилось, был партнером Жан-Марка, и я. На стене за дальним концом стола, частично заслоненный букетом белых роз, висел в рамке натюрморт Шардена: краюха черного хлеба, такая же зачерствелая и сакраментальная, как человеческий мозг. К креслу было прислонено другое полотно — Брак, горлица, — будто оставленное там, потому что для него не нашлось места получше, будто кто-то, войдя в комнату, просто швырнул его на это кресло, как шляпу. Сами стены были недавно ободраны и выкрашены заново в светлых пастельных тонах, а над нашими головами низко свисала шестирожковая чугунная люстра, точно гигантский паук, болтающийся под своей паутиной.

Одинаково пренебрегая едой и разговором, снова и снова наполняя свою рюмку, Саша почти ничего не говорил, почти ничего не ел и пил, как губка. Беа, наоборот, была само внимание и даже, если я правильно воспринял некоторые сигналы, начала флиртовать со мной. Когда она расспрашивала меня обо мне, я ответил с той долей правды, какую мог себе позволить, что я писатель — о, просто биографии! Биографии других людей…