Меня накрыло волной страха и подвело живот. Я прикрыл глаза руками, чтоб не видеть, переждать.

Все равно было ужасно страшно, потому что тот, кого били, отрывисто кричал, так что было понятно, как его лупят.

Дед вдруг бросился ко мне и, жесткими ладонями накрыв мои, дернул вниз.

— Смотри, смотри, — шипел дед и держал мои руки, чтоб я не смог закрыть лицо, — смотри! Ты же не баба!

И я не знал, куда деваться от ужаса. Куда отвернуться, чтоб не видеть, как лицо на экране уже превратилось в красную кашу. Потом я вспомнил, что можно просто закрыть глаза, — и закрыл — и сидел, плача с закрытыми глазами. И веки, казалось, распухли и стали большими-пребольшими, и рот сводило от того, что я все плакал и плакал, и никак не мог остановиться.

Тогда дед уже испугался и побежал на кухню за водой — а где-то там, куда я не смотрел, кто-то продолжал кричать от боли, и внутри у меня все сжималось и сжималось, прорываясь наружу судорожной икотой, пока дед не догадался выключить телевизор.

Я проплакал весь вечер — пока мама не пришла и не забрала меня домой. Больше она меня с дедом не оставляла — и я был этому ужасно рад. Потому что я больше любил оставаться в театре. Там Сэм делал со мной уроки, Мама Карло поила чаем, а Лёлик учил лепить мышиные головы из пластилина и варить клей для папье-маше — и казалось, что это и есть настоящая жизнь, уютная и понятная.

С Сэмом или Лёликом можно просто молчать — и будет хорошо. А если молчать, идя по улице от метро, рядом с дедом, кажется, что ты делаешь что-то неприличное. Надо обязательно что-то говорить — то, что ему хочется услышать. А что ему хочется услышать, ты понятия не имеешь, потому что говоришь с ним слишком редко. И поэтому несешь какую-то чушь про то, что дождь сегодня был и про то, что мама очень радуется, что он пришел на ее премьеру. Дед молчит и его молчание совершенно невозможно расшифровать, угадать в нем — доволен он тобой или нет.

Вести деда по театру — это будто тебя наказали. Пока мама с папой танцевали на сцене, я шел рядом с молчащим дедом и представлял, как там и родители, и Сэм работают в «черном кабинете». Представлял бархатные задники цвета ночи, актеров, одетых в черные трико, с закрытыми сеточкой лицами. Только по характерным движениям можно было догадаться — это мама, это папа, а это Сэм. А потом, потом случается чудо — когда из темной пустоты вдруг появляются цветы, они распускаются один за другим, фиолетовые, голубые, призрачно-красные, а потом также внезапно исчезают, чтобы спустя секунду распуститься, подрагивая лепестками, на другом конце сцены. И ужасно интересно угадывать, где в тот момент стоят родители, с каким цветком работают.

— Так, — говорит дед, останавливаясь в пустом фойе — зрители-то все в зале — перед фотографиями актеров и глядя на маму, черно-белую, улыбающуюся, красивую, словно известная киноактриса.

— Так, — говорит дед, заглядывая через плечо Лёлику, который вытачивает из кусочка дерева безымянную еще, ничью пока ладошку.

— Так, — говорит дед, рассматривая, прищурившись, кукол, висящих на специальной деревянной стойке у сцены — они безжизненно поникли головой на хитроумной крестовине.

От этого его «так» все становилось каким-то глупым.

Обычно только выйдя из театра я чувствовал себя не таким — не таким, как хотелось бы всем, тем, кто не живет в театре, как я. А рядом с дедом все театральное и вовсе сразу становилось нелепым и несерьезным. И секунду ты видел все его глазами. Ничего чудесного, просто старый-старый дом и странные люди, которые думают, что они — актеры. Что они — особенные.

А потом дед сказал: «Педик».

Все накрывали после спектакля столы в театральном буфете — и было шумно, весело и немножко нервно, дядя Коля — или просто Калинкин, или «Поп Гапон», потому что дремучая борода и крест на шее, и еще умение начинать споры, хрипло что-то кричал кому-то, а тетя Света, маленькая, с длинной косой, похожая со спины на девочку и играющая все время девочек, расставляла тарелки, ходил между столами папа, — а я все думал про то, что сказал дед. Все думал и думал.

Чего я ждал? Что еще он мог сказать? Неужели ему мог понравиться Сэм, просто потому что я говорил, что он мой хороший друг? Неужели дед мог почувствовать театральный запах, театральное волшебство и полюбить его, как я?

И сам же себе отвечал — да ничего не ждал. Просто не думал об этом.

Я же вообще не знаю, что отвечать, если кто-то скажет про Сэма «педик». Если это кто-то незнакомый — тогда понятно, можно просто отвернуться и уйти. А что делать с собственным дедом?

Я так долго думал об этом, что у меня заболела голова и я почти ничего не слышал. Как все говорили тосты, как пришли Лёлик с Мамой Карло, как за стол около меня юркнула Сашок, как она что-то шептала мне в ухо про Филиппа — нового кукольного мастера, которого она презрительно называет Филькой.

Я вдруг понял, что все проспал, когда увидел, что Олежек как-то очень манерно держит бокал шампанского и смотрит на Лёлика. И все тоже смотрят на Лёлика.

— Мы очень благодарны за все, что вы сделали для театра, Леонид Аркадьевич, — прочувствованно говорил Олежек. — Вы, ваша работа — все это навсегда останется в стенах нашего храма искусства.

Сашок заерзала рядом со мной.

— Вы заслужили достойную старость и отдых, — продолжил Олежек, — наконец-то мы сможем подобающе проводить вас на пенсию. Пришла молодая смена, поросль практически, теперь есть кому с честью заменить вас. — Он кивнул в сторону Филиппа. — За вашу пенсию, Леонид Аркадьевич. Хорошего отдыха!

Лёлик сидел с таким видом, будто враз превратился в одну из своих кукол. Не двигаясь, смотрела на Олежека Мама Карло.

А потом я увидел лицо Сашка — и испугался, что сейчас она вцепится в лицо Олежеку. Или Филиппу.

* * *

— Хорошо, что он уезжает скоро, — сказал дед, когда я шел показать ему, где у нас туалет.

— Кто — он? — не понял я.

— Да Сэм этот ваш. Этот ваш педрила. Хорошо, что он скоро уедет — чем дальше дети от таких извращений, тем лучше.

— А вы старый и скоро уже умрете, да? — нагло и громко спросила непонятно откуда взявшаяся Сашок и уставилась, не мигая, на деда.

Однажды на праздновании какой-то премьеры мы бегали между гостями — критики и всякие важные люди жевали бутерброды и пили шампанское, и вдруг услышали, как толстая тетя-критик горячо говорила другой про Сэма, который играл в спектакле главную роль: «Он голубой, но он очень хороший актер, вы ж видите!» Сашок тогда затормозила на полном ходу, уставилась тетке прямо в зрачки, не мигая — когда Сашок так смотрит, все ежатся и отводят глаза, — и сказала: «А ты тетенька, а усы не бреешь. Ай-яй-яй!»

И я не знал теперь, за кого мне больше всего стыдно: за деда, за Сашка, которая опять схамила, или за себя, потому что я не сделал ничего, чтоб заступиться за Сэма.

— Придумай уже что-нибудь новенькое, — буркнул я Сашку и пихнул ее локтем в бок. В эту минуту я злился на всех — на Сашка, на себя, на деда, на Олежека, на Фильку и даже на Лёлика. Страшно и бессильно злился.