– Мин.

– Вообще-то она моя, ты купил ее мне.

– Да, но…

– Думаешь, девушка не может разобраться с камерой?

– Я думаю, что ты держишь ее вверх ногами.

Мы со смехом прошли десять шагов.

– Вот, сейчас. Она поворачивает за угол.

– Поместите объект в кадр…

– Открой вот эту штуку.

– Как?

– Отдай мне камеру.

– А, понятно. Сейчас. Вот теперь. Что дальше? Подожди. Всё, есть.

– Есть?

– Наверное. Там что-то щелкнуло.

– Что-то щелкнуло. И так ты собираешься снимать кино?

– Я найму кого-нибудь, кто разбирается в камерах. Например, конченого баскетболиста.

– Прекрати.

– Хорошо, теперь нужно перемотать пленку, да?

– Хм…

– Ну же, ты же разбираешься в математике.

– Перестань, это не математика.

– Сделаю еще один снимок. Вон она, на остановке.

– Не так громко.

– И еще один. Всё, твоя очередь.

– Моя очередь?

– Твоя очередь, Эд. Возьми камеру. Сделай несколько снимков.

– Ладно. Сколько у нас кадров?

– Потрать всё, что есть. Потом проявим пленку и посмотрим.

Но мы этого так и не сделали, правда? Вот она, непроявленная пленка, хранящая свои тайны. Мечтая о встречах со звездами, я ни разу не вынесла пленку из дома и хранила ее в ящике. У нас было время, чтобы выяснить, правда ли Лотти Карсон та, за кого мы ее принимаем, и чтобы проявить все снимки, которые мы сделали, когда надрывались от смеха, целовались по-французски и снова смеялись, но мы так и не довели дело до конца. Мы думали, что у нас полно времени, когда бежали за Лотти, запрыгивали в автобус и пытались разглядеть ее ямочку на подбородке из-за спин усталых медсестер в больничной форме и мамочек, которые болтали по телефону и придерживали коляски, нагруженные детьми и пакетами из супермаркета. Мы прятались за почтовыми ящиками и фонарными столбами за полквартала от Лотти, которая под темнеющим небом шла по совершенно незнакомому мне району – а ведь это только наше первое свидание, – и все это время мы думали, что проявим пленку как-нибудь потом. Мы искали ее почтовый ящик в надежде увидеть на конвертах надпись «Лотти Карсон», ты рванул к ее обветшалой, изысканно украшенной террасе, которая, казалось, была построена специально для Лотти, а я ждала тебя, положив руки на изгородь, и смотрела, как ты молнией проделываешь путь туда и обратно. Ты за пять секунд перелез через железные кованые пики, о которые я, стоя в сумерках, охлаждала ладони, и пронесся через сад, заставленный фигурками гномов, доярок, мухоморов и Мадонн, которых ты обходил, словно соперников на матче. Ты промчался мимо бессловесных статуй, которые мне сейчас хочется швырнуть под твою чертову дверь с неистовым грохотом, хотя по саду ты летел совершенно бесшумно, со всей свирепостью, хотя в тот день мы почти все время хихикали, со всем равнодушием и презрением, хотя тогда я, затаив дыхание, напряженно следила, как ты заглянул к старушке в окно и, пожав плечами, вернулся ни с чем, так что мы все еще не были уверены, что это Лотти, и могли в этом убедиться только после проявки пленки. Потом мы по темным улицам долго ехали домой в пустом автобусе и страстно целовались на задних сиденьях, а водитель смотрел на дорогу, потому что ему до нас не было дела, а потом мы, прощаясь, целовались на остановке, и я сказала, что меня не нужно провожать до дома, чтобы мама не стала при тебе приставать ко мне с вопросами, где я, черт возьми, была. Ты перешел дорогу наискосок и крикнул «До понедельника!» таким голосом, словно только что выучил названия дней недели. Мы думали, у нас есть время. Я помахала тебе, но не смогла ничего прокричать в ответ, потому что наконец-то улыбалась так широко, как мне этого хотелось весь день, и весь вечер, и каждую секунду, что я провела с тобой, Эд. Черт, думаю, я любила тебя уже тогда. Я была обречена, как бокал, который неизбежно разобьется, как туфли, которые слишком быстро сносятся, как новая рубашка, на которой скоро появится огромное пятно. Эл, наверное, слышал эту обреченность в моем голосе, когда я разбудила его поздним звонком, и поэтому после всех моих «все в порядке, пустяки, прости, что разбудила, ложись спать, нет, все хорошо, я тоже устала, завтра созвонимся» сказал, что ничего по этому поводу не думает. Уже тогда. А что я, дурочка, могла поделать с восторгом от первого свидания и от твоих слов «Увидимся в понедельник»? Ведь я думала, что у нас полно времени, чтобы проявить пленку. Но этого так и не произошло. Непроявленная пленка оказалась в этой коробке раньше, чем мы успели увидеть те снимки, и вот поэтому мы и расстались.

Вот. Я целую вечность пыталась сложить так, как было, ведь в этой бумажной вещице отразились все твои математические способности. Когда я в понедельник утром открыла свой шкафчик, то решила, что на обложку учебника по географии приземлился сложенный из бумаги звездолет – тот, что был в старой научной фантастике Тай Лимм, – и что сейчас из космического корабля выдвинется бластер, пульнет электрический заряд в позвоночник Джанет Бейкерфилд и вышибет ей мозги. Когда я развернула бумагу и прочла написанное, мой мозг тоже куда-то вылетел. Я вся покрылась мурашками и не могла собраться с мыслями.

Может быть, в то утро ты поджидал меня в колледже – я тебя так и не спросила. А может, ты нацарапал записку в последнюю минуту, уже после второго звонка, пропихнул ее сквозь щель в дверце шкафчика и, как истинный спортсмен, ринулся в класс, лавируя между рюкзаками самых медлительных учеников, словно шарик для пинбола. Ты не знал, что я всегда прихожу к шкафчику только после первого урока. Ты так и не выучил мое расписание, Эд. Я до сих пор поражаюсь, Эд, как ты всегда находил меня, не зная, где меня искать, ведь наши дороги разбегались в разные стороны по шумным коридорам. По утрам мы с Элом – часто к нам присоединялись Джордан и Лорен – болтали, сидя на скамейках справа от входа, а ты тем временем разминался под баскетбольным кольцом во дворе, свалив рюкзак в одну кучу с сумками, скейтбордами и толстовками товарищей. У нас не было общих уроков; ты обедал раньше меня и бросал яблочный огрызок в мусорку так, словно продолжал начатый утром матч. А я устраивалась на поздний обед в дальнем углу лужайки между учениками младших классов и хиппи, которые спорили, на каком радиоканале музыка лучше, и соглашались друг с другом только в жару, когда все станции крутили регги. В последней сцене «Ночных кораблей» Филип Мюррей и Ванда Сакстон встречаются под навесом после того, как его жена и ее жених наконец-то выбывают из основного сюжета, и вместе выходят под ливень, а из первой сцены, где нам показали канун Рождества, мы знаем, что они оба любят гулять под дождем, но не могут найти компанию – вот такой чудесный финал фильма. Но наши пути никак не могли пересечься, и меня это очень радует теперь, когда я постоянно боюсь наткнуться на тебя. Мы всегда договаривались о встрече между уроками и твоей тренировкой, когда ты быстро переодевался, разгонял разминающихся сокомандников, и мы целовались, пока у тебя было время. Еще один поцелуй – «мне пора» – и еще один – «вот теперь мне точно-точно пора».

Эта записка, эта пульсирующая бомба, таймер которой отсчитывал секунды до того, как взорвется моя привычная жизнь, целый день пролежала у меня в кармане – я то и дело отчаянно перечитывала твое послание, – потом еще неделю у меня в сумке, а потом я испугалась, что записка потеряется или попадется кому-нибудь на глаза, и убрала ее в ящик, спрятав от мамы между двумя скучными книгами, а потом переложила в коробку, которую подкинула тебе под дверь. Кто вообще пишет такие записки? Кто ты такой, чтобы оставлять мне такие письма? Все это время внутри меня снова и снова взрывалась радость от твоих слов, и ее прыгучие осколки разносились по моему кровотоку. Я больше видеть не могу эту записку, поэтому сейчас я разверну бумажку, прочту написанное, еще раз всплакну и метну эту гранату обратно. Ведь я тоже все время думаю о тебе, будь ты проклят. Даже сейчас.

Глядя на порванный посередине плакат, я думаю, как нелепо ты поступил и как нелепо, что я тогда не придала этому значения.