Он целую неделю выбирал в магазине костюм для концерта. Это должен был быть совершенно новый костюм. Не пижонский. Строгая классика.

Требовалось стать своим, затеряться в толпе. На служителя культа в рабочей униформе сразу обратили бы внимание. Прежде всего – она. А он хотел остаться незамеченным, чтобы получить возможность грешить в удовольствие. Он, скрытый от её глаз, будет лицезреть её красоту. И любить её.

Он позволит себе там, на концерте, стать собой. Настоящим.

Иногда, для того чтобы открыть своё подлинное «я», надо надеть чужую личину. Спрятаться за ней. Чтобы ни один взгляд не проник за ширму. Разоблачиться. И жить.

Позволить страху принятия правды о себе раствориться в наслаждении от неё. Наслаждение собственной греховностью… Не есть ли он на самом деле сын сатаны?

Этот ли страх наползал чёрной тенью на его измотанную борьбой душу? Он не собирался посвящать крупицы доступного удовольствия какому-то глупому страху… Но пришлось.

В первый раз в рамках грядущего события он испугался, посмотрев в зеркало.

Завязывал узел на галстуке автоматически. Думая о ней.

И, едва вернулся в сопредельную его бытию реальность, закричал.

Из зеркала на него смотрел вроде он сам…

Но на самом деле – совершенно чужой человек.

Холодные глаза горели огнём адской ненависти.

И демонической решимости.

Решимости служить злу, и служить преданно, вплоть до гробовой доски.

Маньяк, служитель кровавого культа – с его лицом. С чужими глазами.

Созерцать чужака в зеркале было невыносимо.

Сознание не соблаговолило покинуть пределы его реальности.

Он кричал и кричал.

Пока не обессилел вконец.

Пока не свыкся с новым лицом в зеркале.

Пока ему не стало всё равно, кто он и как выглядит на самом деле.

Окрепшее равнодушие к собственной судьбе стало новым стержнем в его личности.

Какая разница, кто он и каким идеалам следует?!

Главное – за множеством лиц он оставался собой.

Маленьким мальчиком, выброшенным на обочину жизни.

Ребёнком, которого никто и никогда по-настоящему так и не полюбил.

Младенцем, который «благодаря» силе ненависти родителей духовно умер задолго до своего рождения.

Едва он вошёл в фойе, с шеи сорвался нательный крестик. С глухим щелчком лопнул кожаный шнурок.

Крест застрял на полпути. Зацепился за складку одежды, упав в её спасительный полумрак…

Такого в его жизни не случалось ни разу. Осторожно запустив ладонь за пазуху, он нашарил крестик и извлёк его на свет Божий. Недоумение превратилось в гадостное предчувствие и пробежало мерзкими ледяными касаниями вдоль позвоночника, снизу вверх, скользкой гадюкой вынырнув из щелей между выложенных полом гранитных плит.

На обратной стороне креста застыл отчётливый женский силуэт…

Дрожь внезапной волной сотрясла тело. Угасающим звоном изящно оформленный металл оповестил о соприкосновении с тяжёлой каменной плотью…

Игра судьбы… Насколько жестокой она иногда бывает!

Гуру говорил, что Бог наслаждается насилием. Насилием над злом. Гуру был ярым сторонником искоренения зла насилием. Насилие… Сколько сладострастия таило в себе это слово! Насилие… Его отношения с гуру. С миром. С собой.

Насилие… Суть самой жизни!

А разве секс, дающий продолжение жизни, не является насилием хотя бы отчасти? Секс без агрессии, без наступательного мужского начала, невообразим.

Насилие даёт жизнь.

Но вот какого качества будет эта жизнь, неизвестно. Впрочем, данный вопрос не волновал его сознание.

Его бытие полностью сфокусировалось на обслуживании бессознательных импульсов.

Животных импульсов бегства от боли и гонки за всеми возможными наслаждениями.

Игра с жизнью и игра со смертью.

Он играл в любовь и наслаждался игрой. Иногда ему казалось, что Учитель определил не то место для его действий. Сцена влекла и звала его! Частенько, после высочайшего пика удовольствия, перенеся очередное заслуженное наказание от наставника, он предавался наслаждению иного типа.

Он представлял себя на сцене. Поющим, играющим, танцующим – не имело значения. Он был на сцене, на него смотрели сотни влюблённых глаз!

Он был эпицентром любви. Его любили.

Насилие и боль ради любви? Или вместо любви? Возможно ли такое?

В его случае такое было возможно.

Как возможно, что Бог любит всех.

Но каждого, очевидно, любит по-разному.

По какой иной причине одному Он даёт любовь в чистом виде, а другого наделяет её отражением во вроде бы чуждой форме?!

А вот интересно, человек в принципе может любить по-настоящему? Или каждый из многомиллиардной толпы двуногих нянчится со своей, личностно подогнанной, подделкой любви?

Он наслаждался доставшейся ему любовью-насилием. Наслаждался, пряча чувство беспомощности и полной беззащитности перед миром. И каждый раз, убивая, играл в Бога. Бог всемогущ. Бог всё может. И дать жизнь, и забрать.

Но он обладал лишь даром забирать жизни. Дар это или проклятие? Куда он денет забранные жизни и к чему они ему…

Странная игра за счёт некоего другого, кто мог и создавать, и отнимать бытие…

Что-то фальшивое крылось в его жизни. В его игре… И эта фальшь беспокоила с каждым днём всё больше. Хотя о чём тут было беспокоиться, уму непостижимо…

Но каковой оказывалась процентная доля ума в столь странном поединке с доставшейся многоличностью?

Он вёл непримиримую войну с упорно живущей в нём совестью. Живучая тварь, как он ни старался, не смог её извести!

Он и совесть – оба были заклятыми врагами, сошедшимися в безжалостном поединке. И ум, подчиняясь приказу обезумевшего от власти эго, категорично отделял друзей от врагов.

Жаждущих власти и денег от страждущих знаний.

К чёрту знания!

Зачем они вообще понадобились конкретному в априорной заданности уму! Есть задача, есть путь её решения, и баста! И всё, нет надобности в философской брехне, в психологических наворотах!

Реальность определяет сознание, понятно! И слушать ахинею о первопричинности сознания, о его роли в создании мира личности и самой личности воистину угнетала.

Воистину…

Истина…