– Знаешь, парень, я готов покинуть этот город.

Я снова рассмеялся.

– У тебя будет возможность удовлетворить свое желание, – утешил я его. – Возможно, пройдет лет десять, прежде чем ты снова увидишь Нью-Йорк.

Он кивнул, усмехаясь про себя. Наркодилер уже выглядел не таким смурным, больше похожим на человека, чем в кафе.

– Понял, – сказал он, устремив на меня серьезный, задумчивый взгляд. – Скажи мне кое-что, парень, скажи мне свое мнение по вопросу, который очень меня занимает.

– Если смогу.

– Как ты считаешь: какое наказание более серьезное – быть высланным из этого города или оставаться в нем жить?

– Это ты мне скажи: почему ты сам-то торчал в нем, пока не попал в переплет? Он пожал плечами:

– А ты, парень? Почему ты здесь живешь?

– Я не занимаюсь грязными делишками.

– Да занимаешься, чего там, – усмехнулся он. – Ты продаешь свою силу, как я – наркотики.

С тех пор как употребление наркотиков стали связывать с культурным прогрессом, среди наркодилеров начали попадаться такие умники, что куда там нам!

– Думай что хочешь, – сказал я, не желая с ним спорить, и отвернулся к своему окну.

– Эх, парень, – произнес он. – Никто не начинает свою жизнь с преступлений. Все мы начинаем жизнь детьми, чистыми и невинными детьми.

Я снова взглянул на него.

– Как-то раз, – сказал я, – один парень, здорово похожий на тебя и такой же разговорчивый, показал мне фотографию своей любимой мамочки, и, пока я ее рассматривал, он вцепился мне в кобуру и попытался выхватить мой пистолет.

Он довольно ухмыльнулся.

– Знаешь, парень, продолжай жить в этом городе, – сказал Лэмбит. – Похоже, он прямо для тебя создан.

ТОМ

Наконец мы выволокли женщину на лестницу и стали спускаться, держа ее под руки. Из длинного пореза на правой руке негритянки текла кровь; кровь была у нее и на лице, и на одежде, но, мне кажется, она не совсем это сознавала. Но, когда мы вышли из парадного и женщина увидела стоящих на тротуаре и глазеющих на нее людей, у нее словно открылся клапан. Она стала визжать, вырываться и брыкаться, и мы едва удерживали ее. К тому же кровь, покрывавшая тело женщины, делала его довольно скользким.

Ситуация мне чертовски не нравилась. Двое белых полицейских волокут окровавленную черную женщину мимо целой толпы гарлемских негров. Все мне здесь не нравилось, и, судя по напряженному лицу Пола, он тоже не был в восторге от нашего положения.

Женщина непрерывно вопила:

– Отпустите меня! Пустите! Он первый на меня напал, это он первый порезал меня! Пустите! У меня есть право защищаться! Я знаю свои права! Пустите!

И тут сквозь ее вопли я расслышал звук приближающейся сирены. Это была машина “Скорой помощи”, и я обрадовался, увидев ее. Она затормозила у тротуара.

Толпа подалась назад, освободив для нас довольно большое пространство, чтобы пропустить медиков. Я мечтал только об одном – чтобы все это поскорее закончилось и мы могли убраться отсюда. Женщина извивалась черным, скользким от крови угрем и не переставала визжать, так что уши закладывало.

Из фургона с высокой крышей выпрыгнули четверо дежурных в белых халатах, подбежали к нам и схватили негритянку. Один из них сказал:

– Порядок, мы ее держим.

– Явились – не запылились, – язвительно рявкнул я. Я понимал, что они старались приехать как можно скорее, но ситуация была пугающей, а когда я боюсь, то прямо психую и ругаюсь на чем свет стоит.

Они не обратили на мой тон внимания, и правильно. Один из них сказал женщине:

– Пойдем, дорогая, давай перевяжем нашу бедную лапку.

Их белые халаты вызвали в мозгу женщины какую-то ассоциацию, потому что она начала кричать:

– Я хочу своего доктора! Отвезите меня к моему доктору! Четверо здоровых ребят с огромным трудом тащили женщину к машине, так же мучаясь с ней, как только что довелось нам, и тут подкатила вторая карета “Скорой помощи”. Она приткнулась к тротуару сзади первой, из нее вылезли двое парней, тоже в белом, и спросили:

– Где покойник?

Я так запыхался, что едва дышал и не мог говорить, а Пол сказал:

– Третий этаж направо. На кухне. Она практически рассекла его на части.

Из второй машины выбрались еще двое со свернутыми носилками. Вчетвером они поднялись по лестнице и скрылись в парадном. Тем временем первая четверка дежурных все еще затаскивала женщину в свою машину. Вся эта возня и мелькающие красные огни на крыше “скорой помощи” удерживали толпу от вмешательства, люди оставались просто зрителями.

Слава Богу, наше с Полом дело на том закончилось. И хотя смена продолжалась и в участок еще будут поступать вызовы, но уж эта сумасшедшая возня для нас через несколько минут останется позади.

Я заметил, возбуждение помогает справиться с тяжелой работой. Во всяком случае, так было со мной с самого начала моей службы в полиции, когда я впервые столкнулся со страшным случаем. Тогда на авеню Центрального парка такси сбило десятилетнего мальчика. Когда мы приехали, он был еще жив, этот несчастный ребенок, но выглядел парнишка так, что вы бы предпочли, чтобы он уже умер. Но благодаря возбуждению, необходимости срочно предпринимать установленные инструкцией действия, благодаря шуму и присутствию еще нескольких копов и врачей с санитарами я вынес всю эту сцену и держался до тех пор, пока мы с моим первым напарником, старым полицейским Джерри, не уехали оттуда. По дороге я попросил его остановить машину, выскочил наружу, и меня тут же вырвало.

Так оно все и шло без изменений с тех самых пор и до настоящего момента. Больше меня ни разу не рвало, но наплыв эмоций бывал таким же сильным: во время напряженных, безобразных или жестоких случаев меня поддерживало возбуждение, но потом неизменно приходило болезненное, тошнотное состояние разрядки.

Наша патрульная машина так и стояла поперек улицы, как мы ее бросили, с выключенным мотором и работающей мигалкой на крыше. Мы направились к ней сквозь толпу, не отвечая на вопросы зевак и не обращая внимания на то, что происходило за нашей спиной. Забравшись в тачку, мы постояли минутку, не двигаясь и не разговаривая. Не знаю, куда смотрел Пол, а я невидяще уставился на потолок машины.

Снова завыла сирена. Я оглянулся – это отъезжала первая “скорая помощь”, она доставит женщину в Бельвью. Я повернулся взглянуть на Пола, он был весь в капельках крови, словно в коревой сыпи.

– Ты весь испачкался в крови, – сказал я.

– Ты тоже.

Я посмотрел на себя. Когда мы спускались с третьего этажа, я поддерживал раненую руку женщины, и у меня на одежде крови оказалось еще больше, чем на рубашке Пола. Обнаженные по локоть руки были покрыты свежей кровью, волоски на ней склеились, как у бродячей кошки. Сейчас, рассматривая себя под лучами яркого солнца, я чувствовал, что кровь у меня на коже высыхает и стягивает ее сморщенными струпьями.