Теперь мы можем рассмотреть ситуацию с другой стороны и поинтересоваться, в какой степени мировая империя была благом для тех, кто по идее должен был получать от этого выгоду.

То, что в империи было много неприятного, — очевидно. Никто без грусти и сожаления не может смотреть на независимые греческие города-государства, которые были потеряны для мира и которые ничем нельзя заменить. Незачем лицемерить, полагая, что уровень средиземноморской цивилизации был выше во времена Римской империи, чем в те дни, когда полисы с их неповторимым уровнем литературы, искусства и философии боролись, торговали, производили товары. Однако мы легко можем преувеличить степень различия, и еще легче недооценить природу этого различия. Основной вред нанесли себе сами города-государства. Их ожесточенная борьба погубила гораздо больше лучших их представителей, чем все римские императоры, вместе взятые… Большая часть привлекательного блеска ранних веков была декоративной. Шедевры искусства не всегда появляются в счастливые и мудрые времена человечества. С эпической точки зрения Гомер нашел бы Антония Пия более бледной фигурой, чем Ахилл; однако из этого не следует, что человечество было лучше или счастливее во времена Ахилла. Человечество всегда с ностальгией вспоминает свою молодость. Может быть, так и должно быть, но люди никогда не сражались бы за свое будущее столь упорно, не ожидай они впереди чего-то лучшего.

Мир и единение, которые опустились на средиземноморский мир с восшествием Августа, были подобны обретению у людей нового сознания. Люди пережили ужасные, трагические дни, казалось, они вышли из борьбы более несчастными и бедными, однако это лишь казалось, а не было реальностью. На рассвете новой эры они увидели себя во мраке такими, какие они есть, а не последователями гигантов и героев, какими себе казались. Вергилий и Ливий писали историю героических теней прошлого, Гораций и Проперций, оглядываясь, видели реальный мир вокруг себя и были грустными и насмешливыми.

Грусть, сопровождавшая ослепительный свет мира и роскоши, проникала в более глубокие слои, чем это изображали поэты Августа. В каждом общественном слое, в каждой части римских владений прорастали и возникали мысли, которые будили сомнение, исследовали жизнь и требовали ответа. Если век Августа вызывал к себе меньше почтения, чем эра великих греческих мыслителей, то это в основном из-за того, что возникавшие при Августе течения были шире, туманнее, не так четко оформлены, менее представлены отдельными яркими персонажами, выразителями новых последовательных и систематических теорий. Они были не столь интеллектуальны, как в Греции, и, следовательно, труднее поддаются определению. Просто жизнь в мировой империи, которая практически соотносится со всей цивилизацией, имела определенное свойство воздействия на интеллектуальные качества человека, подобное обращению к людям на общественном митинге. Элемент теплоты и интимности ушел из человеческих отношений с исчезновением этих маленьких независимых городов-государств, похожих на большую семью, в которой нередко возникала острая горечь взаимных ссор. Нечто более объемное, пустое, бесцветное, если вообще не более основательное, пришло на их место, нечто напоминавшее характер самого Августа. Люди отчасти ожидали, отчасти искали объяснения проблем столь значительных, что и все вместе они не знали каких. Во времена Августа не было точного представления о вопросах, не было и определенных ответов на них, что давало греческой мысли такой бодрящий интеллектуальный стимул. Должно было пройти время, чтобы выйти из этой неразберихи событий и начать понимать, какие вопросы диктует мир, какие ответы на них даются и какого рода эти вопросы и эти ответы.

Эпоха Августа, как ни один другой век, свела вместе различных людей, с разными традициями, темпераментами, социальным опытом. Столкнулись такие события, которые никогда прежде не были связаны между собой, перед людьми во всей полноте встала новая задача, и она исходила не из прежнего строго последовательного принципа объяснения мира, а из упорядочения и осмысления огромных множеств, которые следовало свести к более простому и разложить на составляющие. Люди восприняли эту задачу со странным чувством смирения и даже принижения. Это чувство покорности, возможно, самый большой секрет всего процесса. Уверенность, с которой греки подходили к решению проблемы жизни, ушла. Общее чувство, которое иногда было чувством греха, а иногда глубочайшим скептицизмом, давило на мыслителей. Как если бы больные и разнородные группы в большинстве своем незнакомых людей предприняли трудное и опасное путешествие навстречу друг другу; они встретились и по разным причинам и мотивам вдруг поняли, что ожидаемого не увидят. Это смутное и рассеивающее ощущение некоего крушения надежд было характерным для эпохи Августа.

Однако это было лишь началом, а не концом процесса. Духовная энергия века стала выражать себя многими способами, и два или три из них заслуживают нашего внимания. Греческое влияние прямо способствовало философскому подходу к проблемам. Эпикурейство привлекало тех, кто нашел его приятным. Лукреций выразил чувства, нашедшие много последователей особенно среди людей зажиточных, из опыта владения землей и деньгами понявших, сколь мало духовность влияет на человеческие поступки и как много зависит от трезвости ума и практической сметки и насколько мало плоды человеческой жизни удовлетворяют потребность и голод сердца. Это имело и политические последствия, действенно защищая тех, кто стал исповедовать такое в результате продолжительного наблюдения над жизнью или мудрой политикой. Распространение материалистической философии среди зажиточных слоев глубинным образом повлияло на эволюцию римского мира. Оно означало, что когда — или если — зов души их окликнет, они не будут способны на него ответить. И действительно, духовность через долгое время заявила свои права, и они не смогли откликнуться на ее призыв. Они сделали свои представления удобными и безопасными, и они не знали, как вернуть прежнее, когда их боги их оставили.

Однако были люди гораздо более материалистичные, чем эти. Стоицизм в форме, существовавшей в Римской империи, был сложным явлением — это была греческая философская теория, приспособленная к задаче оправдания, систематизирования и приспособления традиционного римского подхода к действительности. Стоическая философия была прибежищем для тех, кто не видел в удовольствиях жизни вознаграждения, компенсирующего ее тяготы, кто столь сильно осознавал трагедию жизни, ее разочарования и неполноту, что поставил перед собой задачу жить праведно, не ожидая награды. Как аскетическая жизненная философия он произвел тип человека, намеренно теряющего связи с миром, не заботящегося о собственной судьбе.

Все эти философские принципы и поведение имели в основе общий недостаток. Они были умозрительной системой и, следовательно, опирались лишь на одну часть человеческой природы. Умозрительная теория никогда не может стать в достаточной степени объективной. Вследствие этого большинство людей никогда не обращались к этим философским теориям с тем, чтобы они помогли и руководили ими, и никакой государственный деятель на это и не рассчитывал. Однако сами принципы воздействия важны для политика по очевидным причинам, следовало знать, что поведение людей есть основа дела, которым они занимаются, и, следовательно, результаты этого поведения должны приниматься во внимание. Такой политик, как Август, близко к сердцу принимал этот вопрос. Он предпочитал, чтобы основы поведения были общеприемлемыми — так удобнее полагаться на единство интересов большинства людей. Однако он, с другой стороны, и не желал, чтобы все люди исповедовали одинаковые подходы. Ни один светский правитель не отдает всецело предпочтение строгой ортодоксии, настолько единой и подчиненной дисциплине, что уместнее было бы говорить о жреце, а не о правителе. Мудрый правитель улыбается при виде некоторого несогласия во мнениях. Даже некоторая степень odium theologicum не является для него огорчительной. Он пожертвует своими интересами в малом.