— быстрый, легкокрылый, заслонит собой отрока земли Русской — Павла, по прозвищу Варяжко, сына Иоаннова, — пусть укроет его от глаз печенежских, неприятельских, немилых, обернёт серой мышью, проведёт вдоль по берегу днепровскому, превратит в краснопёрку юркую и поможет переплыть через воды буйные. А за это принесём мы вам требы жирные, требы сочные, аппетитные. И восславим вас, воздадим хвалу; Воздадим хвалу — на сто тысяч лет!

Волхв завывал, кланялся, обращаясь на восток. Вместе с ним кланялись другие. Только Иоанн, как единственный христианин, истово крестился, бормоча иное: «Отче наш, Иже еси на небеси...» Жаркие слова молитвы смешивались с жаркой темнотой южной ночи.

Оказавшись на земле и избавившись от верёвок, Павел соскользнул за уступ моста, поднятого у Подольских ворот, и по мягкой насыпи съехал в ров с водой. Переплыть его было делом плёвым. Тёплая стоячая жижа отдавала запахом гнили. Скользкая противная глина на другом берегу не давала вскарабкаться наверх. Но, промучившись минут десять, мальчик всё же вылез на сушу, счистил с рук налипшую грязь, выбрался изо рва. Оглянулся вокруг себя. Прямо впереди почивал Подол. Слева и справа горели дозорные костры печенегов. «Главное теперь — не нарваться на конный их патруль, — подумал Варяжко. — Добежать до ближайшего овина, схорониться в нём, высушить бельё и дождаться утра».

Это также удалось довольно легко: брошенных дворов было очень много. Павел шмыгнул в незапертые ворота, разложил на соломе рубашку с портами, притащил из угла попону, растянулся на ней и прикрыл глаза. «Господи, — прошептал Варяжко, — сохрани меня и помилуй, дай мне сил Претича достичь...»

* * *

... А Малуша лежала совсем ослабшая, иногда закатывала глаза. Тётка Ратша хлопотала над ней.

— Не тревожься, девонька, — приободрила её тётка Ратша. — Самое тяжёлое уже позади. Дочку-то как назвать изволишь?

— A-а, я не думала... — прошептала женщина. — Может быть, Потворой, как и мою матушку, покойницу?.. Да, Потворой лучше всего... Покажи мне её, пожалуйста...

— Обязательно, сей же час доставят пред твои ясны очи, милая...

Принесли дитя, упакованное в кружевные пелёнки. Сморщенное личико, сомкнутые губки... Мать смотрела на дочь сострадательно.

— Солнце встанет — и дадим тебе покормить Потворушку, — улыбнулась знахарка.

— Нет, — сказала Малуша, — чует моё сердце: мне рассвет уже не увидеть... Крошку сберегите.

— Вот ещё чего выдумала, глупая! — рассердилась тётка. — Молодая, сильная — сто детей князю нарожаешь! А начнёшь каркать да вздыхать — и беду накличешь, так оно и сбудется. Унесите девочку! — распорядилась она. — Ну а ты поспи, душу успокой, утро вечера всегда мудренее!..

* * *

...Рыжий диск выплыл из-за леса. Осветил красные шатры лагеря черниговцев за Днепром, лодки на воде, жёлтой полосой закачался на волнах. Утренний туман медленно клубился в низинах. Ржали печенежские кони. И в честь Хорса, солнечного диска, драли глотки уцелевшие на Подоле петухи.

Павел открыл глаза, встал с попоны и пощупал одежду. Кое-где она всё ещё была влажной. Но пришлось надевать такую. Подпоясался сыромятным ремешком, взял специально приготовленную уздечку. Приоткрыл дверь овина. Он увидел Плотницкий конец (или, говоря современным языком, квартал) — жили здесь столяры да плотники — те, что строили и боярские хоромы, и простые дома, клали деревянные мостовые, делали домашнюю утварь из дерева — мебель, бочки, корыта, кадки... Некогда весёлый и шумный, Плотницкий конец точно вымер — не дымились летние печки во дворах, не звенели пилы, не визжали рубанки, не стучали молотки, забивавшие калёные гвозди... «Надо выбираться отсюда, — подумал Варяжко. — Если тут никто теперь не живёт, то моё появление будет подозрительным. Побегу или к Гончарам, или к Дегтярям, или к Кожемякам — может быть, у них есть народ на улицах». Юркнув за овин, он спустился в овраг, моментально обжёгся росшей там крапивой, но продолжил свой путь, несмотря на саднившие волдыри, вздувшиеся на голенях. Миновав пару огородов, Павел вновь свернул к жилью, к просыпавшемуся Подолу, и вблизи чьей-то кузни, где подковывали коней, налетел на печенежский патруль.

Три чернявых всадника окружили его. Были они в кожаных штанах и рубашках с металлическими заклёпками, островерхих кожаных шапках и коротких сапогах с бронзовыми шпорами. На запястьях у них, прикреплённые к темлякам, серебрились сабли. Из-за спин выглядывало по луку.

— Эй, ты чья, мальтшик? — плохо владея русским, произнёс главный в карауле. Печенеги по типу лица были ближе к современным узбекам, нежели к монголам. Главный имел усы-стрелочки и смешную бородку, словно бы приклеенную к нижней губе.

— Дворовой я, вавуловский холоп, мой хозяин — Вавула Налимыч, лавку имеет на Торжище, соль продаёт из Галича, — начал плакаться Варяжко, демонстрируя всадникам уздечку. — Конь от него убёг, по кличке Сивка. Говорят, к Кузнецким воротам поскакал. Вы не видели, часом?

Степняки залопотали по-печенежски.

— Я Вавуля знать, — обратился к Павлу главный в патруле. — Я ему спросить. Если ты наврать, будешь умирать.

— Да чего ж мне врать? — стал канючить Варяжко. — Отпустите меня, бога ради, мне без Сивки нельзя к хозяину возвертаться, он меня прибьёт.

Но патрульные слушать его не хотели и погнали Павла впереди себя. Он бежал и хныкал, а они с гиканьем и свистом направляли его по улицам. Жители окрестных домов, вросших в землю, с интересом глазели на эту картину. А патруль и мальчик миновали Брод, где дорога пересекала неглубокий ручей Юрковицу, несколько кварталов Гончарного конца, проскакали мимо Торжища, в глубине которого, обнесённый оградой, возвышался идол бога Велеса, покровителя купцов и хранителя денег, и упёрлись в ворота дома Вавулы. На призывы и крики вышел сам купец — плотный, розовощёкий, подпоясанный красным кушаком. Павел опять закланялся:

— Ты не гневайся, Вавула Налимыч, что не выполнил твоего наказа. Я искал сбежавшего Сивку, а меня схватили. Говорят, я вру, не холоп, дескать, твоей милости, а незнамо кто.

— Мальтшик чья, твоя? — перебил патрульный.

Иоанн, Варяжкин отец, был по положению выше Вавулы, ездил торговать в сам Константинополь, жил на территории города, за стеной. Но купцы, конечно, знали друг друга и приятельствовали отчасти. Так что у Налимыча не было сомнений, чей же сын перед ним стоит.

— Мой, конечно! — крикнул он с наигранной злостью. — Марш домой, ведьмино отродье, вечно встрянет в неприятности всякие! — и влепил Варяжке, убегавшему в дом, смачную затрещину. — Вы уж извиняйте его, несмышлёныша глупого, — обратился Вавула