Пансион — это религиозная школа, расположенная неподалеку от Утрехта. Отныне я в finishing school, где «шлифуют» девушек из приличных семей, готовя их к добропорядочному супружеству.

Когда я не могла заснуть в отеле, я выпивала маленькую рюмочку коньяку или доканчивала из стаканов то, что не допили клиенты. Я смешивала остатки с педантичностью химика, и быстро пьянела. По вечерам частенько ходила разболтанная. Меня преследовали проблемы созревающей и одинокой девочки. А последнее объявление об отправлении ночного поезда на Хильверсум навевало тоску.

Девочки в других спальнях, должно быть, давно спят, а я не могу. Я открываю окно, здесь нет вокзала, нет звуков: тишина полная. Воздух так легок и свеж, что у меня кружится голова. Невозможно поверить, что Утрехт всего в нескольких километрах. Здесь край света. В небе мелькают летучие мыши, они медленно хлопают в воздухе острыми крыльями. Нет красной надписи «Кока-Кола», только легкая подсветка внизу, слева от входа в пансион, это освещают табличку «По газонам не ходить». Нужно идти по аллеям, где насыпан гравий, топать прямым путем, выводящим на дорогу, к высоким, черным, неподвижным деревьям — они хозяева этих мест и как будто посматривают угрожающе.

По газону нельзя, коньяк нельзя, быть на ногах в такой поздний час нельзя. Я приехала из мира, где разрешено все, за исключением танцев в голом виде и облизывания моей щеки. Резкая перемена. Сестра Ассизия делает обход. Я слышу ее усталые шаги; распятие, висящее у нее на животе, позвякивает. Я быстро гашу свет и проскальзываю, одетая, под простыни. Лежу тихо, слышу скрип дверной ручки, совсем как в отеле, потом дверь закрывается и шаги удаляются. Я не буду менять комнату. Я одна, и алкоголя нет. Перед глазами все быстрее вертится мой цирковой манежик. От красных букв на площади исходит настоящий жар, он ослепляет меня, едва я закрываю глаза. Смех отца, крики матери повторяются, тошно до одури. Я познаю тоску разлуки. Я мало видела родителей, только в коридоре и на чердаке, зато со мной всегда мои тетушки. Кусочки любви разбросаны по всему отелю, словно кубики головоломки, которую я понемногу собирала каждый день. Там был мой красный цирковой манежик, только там я и могла жить. Я привязалась к этому месту, как дано привязываться только маленьким детям.

Я привыкну к ровным аллеям, к запретному газону, к святой воде. Мне одиннадцать лет, и я привыкну ко всему или почти ко всему.

Мне трудно вставать в шесть утра. Ежедневные мессы натощак, чтобы очиститься перед Богом, лишают меня сил. И эти непривычно одетые люди, эти пронзительные и мощные песнопения, загадочное действо в кадящем тумане, от которого кружится голова. Всего через несколько дней, осовевшая до апатии и скованная, я падаю в обморок. Меня снова отправляют в медпункт, бледную и слабенькую, зато можно не ходить к мессе, не вставать рано. Каждый вечер под одеялом я с карманным фонариком читаю книгу про ковбоев и индейцев, из настоящей жизни, свободной, вдохновенной и дикой.

— Кристель! Держитесь прямее! Всегда прямая осанка, дети мои! Тяжесть мира у вас не на плечах, а в ногах!

Сестра Мария Иммакулата из кожи лезет вон, прививая нам хорошие манеры.

Мария Иммакулата… Какое красивое имя… чистое и полное достоинства, как и она сама. Это настоящее имя или сценический псевдоним? А как на самом деле зовут белоснежную и непорочную Марию Иммакулату[1], кто она?

— Держитесь царственно! Выше голову! Не подбирайте того, что само падает к ногам!

Сестра Мария Иммакулата бескомпромиссна и добра.

Я всегда держалась прямо, апатия мне несвойственна. Уроки сестры Марии помогли мне сохранять осанку в любое время и в любом месте. Всегда прямо держаться, выглядеть сильной, чтобы в это верили каждый миг. Выработанная походка танцовщицы придала моей безалаберной жизни стильность, и я привыкла ходить словно по натянутому в воздухе канату, с легкой отрешенной элегантностью, которая выше вульгарности.

Я держалась прямо, но это была прямота деревянной палки. Я плохо держала вилку. В классе надо мной смеялись. От кусков пищи брызгало, я пачкала соседок. Учиться быть элегантной мне нравилось, но зачем меня принуждают к таким смешным и неприятным правилам пользования столовым прибором: вилку и нож брать всегда остриями от себя, затем, как можно аккуратнее, не задев блюд, взять тарелку, потом так же аккуратно взять за ножку бокал с водой, а не с вином, как делают отъявленные пьянчужки, и аккуратно поднести его к губам.

— И никак иначе, дети мои!

Я была несобранной. И всегда хваталась за вилку для рыбы, в которой мало зубцов, потому что другая напоминала о дядюшке Хансе. Я стучала по ножке бокала, извлекая из него высокие ритмичные звуки, похожие на дедушкин ксилофон, вызывая всплеск ярости у жрицы хороших манер.

По субботам за дочерьми министров и дипломатов приезжал кортеж лимузинов, пробуждавший во мне мечты. Я оставалась в пансионе или ехала на поезде до Утрехтского вокзала.

— Кристель! Письмо!

Сестра Мария Иммакулата упрятала нежность под напускной суровостью и заботится, чтобы во всем был порядок. Она понимает, как важны письма. Об этом свидетельствует притихшая толпа девчонок, обычно таких непоседливых. Галдящая паства как по мановению руки выстроилась серыми ровными рядами в ожидании. Нам всем хочется знать, что о нас еще помнят за пределами этого дома. Мать написала то же, что писала каждую неделю: слова все те же, о делах отеля, о папе, о настроениях тети Мари и погоде в Утрехте — как будто погода там не такая, как здесь. Мне уже пора бы завести ящичек для писем. Возможно, тогда мать будет присылать по письму в день? Возможно, небольшая дистанция и мое отсутствие нужны ей, чтобы писать о том, чего она так и не смогла сказать.

Каждую неделю я жадно ловлю слова, которые с безупречной дикцией произнесут тонкие губы сестры Марии Иммакулаты.

Мать меня развлекает. Тетя Мари побила пьяного клиента, который хотел увезти ее к солнцу, в отеле внезапно сломался котел-обогреватель, температура резко упала, и все клиенты разбежались. И отец туда же — уходит все чаще и чаще, тоже ищет немного тепла.

Я люблю эти письма, тонкость бумаги, чувство мамы на подушечках пальцев. На этих регулярных посланиях часто заметны следы выскобленных помарок и ароматные пятна от хереса. Я жду этих писем, запоздалых знаков внимания.