Изнасилование стало наглядным подтверждением этой мысли. А до этого в школе, на выпускном вечере, двое мальчишек в качестве прощального пожелания вручили мне спички и химический краситель. Спички — чтобы вставлять между веками для исправления азиатского разреза глаз, а краситель — для кожи лица. Я всю жизнь была бледной — бледной и совершенно неспортивной. Рот до ушей, глазки маленькие. Наутро после изнасилования губы покрылись рубцами, глаза заплыли.

Я надела кильт из красной с зеленым шотландки, заколов его специальной булавкой, в поисках которой мы с мамой обегали все магазины. Запахивающаяся юбка — вещь рискованная, твердила мама, особенно когда на стоянке или в торговой зоне нам встречались женщины и девушки, у которых ветер задирал переднее полотнище кильта и обнажал ляжки — пользуясь маминым выражением — «до критического предела».

Мама была сторонницей просторной одежды; в детстве, помню, моя старшая сестра Мэри жаловалась, что все новые шмотки ей велики. В примерочной, чтобы проверить размер юбки или брюк, мама просовывала руку под поясок. Если рука не проходила, вещь объявлялась слишком тесной. Когда сестра начинала ныть, мама ей говорила: «Не понимаю, Мэри, почему тебя привлекают такие тесные брюки, которые ничего — повторяю, ничего — не оставляют воображению».

Нас приучали сидеть, скрестив лодыжки. Носить гладкую прическу, закрывающую уши. Пока мы не стали старшеклассницами, джинсы позволялось носить не чаще раза в неделю. По меньшей мере раз в неделю нас заставляли надевать в школу платье. Никакой обуви на каблуках, за исключением лодочек от «Паппагалло», предназначенных для посещения церкви, но все равно каблуки не должны превышать полтора дюйма. Резинку жуют только проститутки да официантки, внушалось мне; водолазки и лосины со штрипками носят только коротышки.

Я понимала, что ради своих родителей должна выглядеть пристойно, особенно после изнасилования. За первый курс я, как водится, прибавила в весе, а значит, юбка наконец-то стала мне впору. Хотелось доказать и родным, и себе, что я ничуть не изменилась. Обаятельная, хотя и пухленькая. Сообразительная, хотя и дерзкая. Скромная, хотя и падшая.

Когда я переодевалась, в общежитие пришла Триша, сотрудница кризисного центра. Она раздала моим подругам какие-то брошюрки и разложила несколько пачек в вестибюле. Если до этого кто-то и оставался в неведении относительно кошмарных событий прошлой ночи, то теперь все были в курсе. Триша отличалась высоким ростом и худобой; светло-каштановые волосы спадали на плечи жидкими кудельками. Всем своим видом она показывала: «Моя обязанность — тебя поддержать», и такая нарочито сочувственная манера не вызывала особого доверия. Да ладно, рядом со мной находилась Мэри-Элис. Вот-вот должна была подъехать мама. Вкрадчивость этой посторонней девушки мне претила, и действовать с ней заодно не было ни малейшего желания.

Меня предупредили, что мама уже поднимается по лестнице и через минуту-другую будет здесь. Больше всего мне хотелось, чтобы Триша заткнулась — ее болтовня не давала настроиться на встречу; я принялась расхаживать из угла в угол и уже подумывала, не выйти ли на лестничную площадку.

— Открой дверь, — попросила я Мэри-Элис, а сама сделала глубокий вдох и остановилась посреди комнаты.

Пусть мама знает: со мной все в порядке. Плохое ко мне не пристает. Я подверглась насилию, но не сломалась.

Буквально через пару секунд появилась моя мать; вопреки ожиданиям она не грохнулась в обморок, а, наоборот, зарядила меня какой-то свежей энергией, которой я подпитывалась в течение всего первого дня.

— Вот и я, — сказала она.

Когда мы с ней оказывались на грани истерики, у обеих одинаково дрожал подбородок и обеим это было ненавистно.

Я сказала, что придется вторично поехать в полицию. Дать письменные показания и просмотреть фото из архива. Мама перекинулась парой слов с Тришей и Синди, поблагодарила Диану и Три, а потом отдельно — Мэри-Элис, с которой была знакома. Она на глазах брала инициативу в свои руки.

Я без возражений перекладывала груз на ее плечи — во всяком случае, на первых порах.

Девчонки помогли маме собрать мои вещи и отнести их в машину. Виктор тоже был на подхвате. А я не двигалась с места. Не могла заставить себя переступить через порог: в коридор выходило слишком много комнат, обитатели которых знали, что со мной случилось.

Напоследок, в знак особой нежности, Мэри-Элис расчесала мои спутанные волосы и взялась делать французскую косичку с приплетом. У меня так не получалось. А она давно набила руку, подрабатывая в конюшне, — перед выставками заплетала конские гривы. Я чуть не взвыла: на голове не было живого места после того, как насильник едва не сорвал с меня скальп, таская и дергая за волосы; но с каждой прядью, которую Мэри-Энн забирала в косу, я призывала на помощь всю свою выдержку. Мама и Мэри-Элис приготовились довести меня до машины, где мне предстояло на прощание обняться с подругой, а я уже твердо решила по мере сил держаться как ни в чем не бывало.

Мы направились в Управление охраны общественного порядка, расположенное в деловой части города. Последние формальности, а потом — домой.

Просмотрев фотографии, я не смогла опознать насильника. Ровно в девять явился сержант Лоренц, который сразу потребовал письменных показаний. К тому времени руки-ноги меня уже не слушались: я засыпала на ходу. Лоренц привел меня в кабинет для допросов, где стены были обиты толстым войлоком. Я излагала события, а сержант сидел за пишущей машинкой и одним пальцем, будто клювом, стучал по клавишам. Изо всех сил борясь с дремотой, я то и дело заговаривалась, но кое-как довела рассказ до конца. Лоренцу требовалось уместить мои показания на одной странице и приобщить к делу; он ерзал и время от времени перебивал:

— Это к делу не относится; факты давай.

Каждый такой упрек недвусмысленно говорил: к черту подробности, главное — зафиксировать последовательность действий в соответствии с конкретной статьей. Пункт первый: «изнасилование»; пункт второй: «изнасилование в извращенной форме» и так далее. А то, что насильник чуть не оторвал мне груди, совал в меня кулак, лишил девственности — «это к делу не относится».

Чтобы не отключиться, я в какой-то момент стала разгадывать умонастроение сержанта. Измочаленный вид — результат переутомления; осточертела бумажная волокита, только мешает службе; допрос жертвы изнасилования — хреновое начало дня.

И вообще, в моем присутствии чувствует себя неловко. Во-первых, оттого что я подверглась насилию и вынуждена излагать такие подробности, от которых волосы дыбом встают; во-вторых, оттого что меня клонит в сон.

Сержант, в свою очередь, испытующе разглядывал меня из-за своей пишущей машинки.

Когда я сказала, что впервые слышу о необходимости эрекции для введения члена, Лоренц опешил.

— Да ладно, Элис, — усмехнулся он, — мы-то с тобой знаем, что иначе не бывает.

— Нет, извините, — вознегодовала я. — Откуда мне это знать, если у меня даже не было отношений с мужчинами?