Национальные устремления и идеологические установки пролетариата причудливо переплелись и перемешались друг с другом: призыв «Через Польшу и Германию к мировой революции», написанный на знаменах Коминтерна, превратился в боевые лозунги осеннего наступления 1920 г. «Даешь Варшаву! Дай Берлин!»{3}. Концепция «экспорта революции», обретшая форму теориеподобной структуры, осела в идейном багаже коммунистов.

Война закончилась победой Польши, но на деле не позволила ни той, ни другой стороне достичь своих целей и намерений. Когда Красная армия двинулась на Варшаву, ее порыв помочь братьям по классу не встретил ожидаемого понимания среди польского населения, что весьма разочаровало друзей и соратников по революционной борьбе. Как справедливо писал известный польский публицист З. Залуский, «термин „белополяки“ служил вначале для того, чтобы различить настоящих поляков от польской контрреволюции. Но чем ближе к Висле, тем этих „белополяков“ оказывалось все больше... На предпольях Варшавы складывалось впечатление, что других просто нет»{4}. Ослепленные перспективой мировой революции, советские руководители и военачальники не сумели верно оценить ситуацию, предвидеть последствия более чем векового угнетения польского народа, недостаточного уважения к его национальным чувствам.

Польский замысел создать объединение государственных образований народов, заселявших в XVIII в. Речь Посполитую, не удался. Польша превратилась в многонациональную слабо интегрированную страну, обремененную напряженными проблемами национальных меньшинств, непростых отношений с соседями.

Закрепленные в 1921 г. Рижским миром отношения, казалось, стабилизировались, что было подкреплено отказом «от всяких прав и притязаний», взаимными гарантиями полного уважения государственного суверенитета другой стороны и воздержания от всякого вмешательства во внутренние дела друг друга. Однако граница пролегла в соответствии со случайной конфигурацией линии фронта осени 1920 г., оставив на польской стороне почти половину белорусских земель и около четверти украинских, образовав непреодолимый барьер между Польшей и СССР. Польская политика, не будучи бескомпромиссно враждебной по отношению к Советскому Союзу, стала политикой недоверия и неприязни.

Для Советской России Польша была страной, война с которой не была выиграна, опасность со стороны которой как опоры ненавистного версальского порядка, символа империалистической системы укоренялась в общественном сознании. Польская граница была границей с «капиталистическим окружением», и психологически угроза «Если завтра война, если враг нападет» увязывалась именно с нею. Более того, Польша воспринималась как самый крупный реальный, близкий противник: через фронты войны с ней с обеих сторон прошло более чем по миллиону солдат, значительно больше, чем через фронты Гражданской войны. Это оставило в сознании прочный след — неизгладимую горечь и взаимное неприятие, все более эксплуатируемые идеологически.

Напомним, что историческое сознание и политическая мысль Советской России получили весьма сложное наследство и их развитие оказалось весьма противоречивым. Демократической трактовки польского вопроса в предоктябрьский период и первые революционные годы, в том числе всеобъемлющей и последовательной программы его решения, объединения всех польских земель и воссоздания независимого Польского государства хватило ненадолго. Возобладали новые мифологемы. Восстановление польской государственности, судьбоносное, переломное событие крупнейшего масштаба и огромного значения для польского народа, событие долгожданное и желанное, оказавшее решающее воздействие на все дальнейшее развитие этого народа, для россиян было отодвинуто в тень идеей мировой революции. Иллюзия быстрого преобразования мира, отношение к польскому государству как к препятствию на этом пути очень затруднили налаживание конструктивных отношений между двумя соседями, затормозили преодоление пережитков прошлого и реальное сближение народов в духе демократических деклараций. Уместно отметить, что только в 1989 г. в СССР впервые был торжественно отмечен юбилей воссоздания Польского государства в 1918 г., что явилось заслуженной данью глубокого уважения к вековым освободительным усилиям польского народа, к его свободолюбию и жизнестойкости.

В 20-е же годы опыт военной конфронтации сыграл существенную роль в обновлении и укоренении стереотипов, более свойственных состоянию войны, чем утверждения дружественного мира. Ленин осенью 1920 г. писал о возможности заключения союза с Германией против Польши, которую, впрочем, не считал опасной для Советской России. Важное значение имело и то обстоятельство, что в сознание Сталина, допустившего досадные стратегические просчеты в качестве члена Реввоенсовета, было заложено жестко негативное восприятие как итогов войны, так и страны-противника. Окрашенные личными мотивами мрачные воспоминания наложили свой деструктивный отпечаток на последующее развитие двусторонних отношений. В итоге, общие контуры советско-польских отношений в межвоенное двадцатилетие были сформированы событиями 1919—1921 гг. и оказали определяющее воздействие на противостояние Польши и России в период растущего напора гитлеровского фашизма и решение коренного вопроса о судьбах Польского государства.

К тому времени сложилась разветвленная сеть международных союзов и соглашений, но все они были в значительной степени формальными, не носили характера эффективных обязательств, которые гарантировали бы немедленное выступление на защиту партнера. Кроме того, насколько эта сеть дипломатических отношений функционировала систематически, все более усложняясь, настолько была слабо проработана и реально подкреплена военная стратегия западных держав, весьма далекая от готовности во всеоружии встретить приближавшуюся мировую войну.

Советско-польские отношения регулировались двусторонним договором о ненападении от 25 июля 1932 г. — на три года с продлением на два года при отсутствии предупреждения о денонсации за шесть месяцев до истечения срока действия. Произошел существенный, хотя и оказавшийся кратковременным, прорыв в деле складывания конструктивных межгосударственных и межнациональных отношений, в культурном и научном сближении обоих народов вопреки тому, что с 20-х годов, как показывает С.М. Фалькович, «под влиянием политического фактора образ Польши и поляков чаще всего представал в тенденциозном освещении»{5}.

Следует признать, что последние годы жизни Ю. Пилсудского, понявшего важность восстановления рынков на востоке и пошедшего на сближение с СССР, оказались наилучшими для двусторонних отношений за все межвоенное двадцатилетие. Да и сам он все чаще стал переходить на русский язык, постоянно читал советские газеты и книги{6}.

Как справедливо отмечает С.З. Случ, Польша во второй половине 30-х годов объективно начинала играть крайне важную роль, оказывая большое влияние на корректировку и даже расстановку сил на Европейском континенте в 1939 г. Судьбы Польского государства оказались предопределены еще до начала Второй мировой войны развитием событий в силовом треугольнике, две другие стороны которого составляли нацистская Германия и Советский Союз{7}.