И грелась в лучах их благожелательного внимания.

Я там действительно устала в этом хвостовском подвале под названием

«Пир на Райской улице». Устала от всеобщей неприкаянности.

Оттого, что Хвост выдал мне ключи от этого места и поручил присматривать за порядком, то есть за всеми этими странными осколками развалившейся страны, которых понесло по свету, и прибило к хвостовскому райскому пиру.

Большинство из них были простые люди, не обремененные особым образованием, но с серьезным опытом выживания… пьяницы, наркоманы, поэты, художники, провинциальные барышни, магазинные воры, уличные музыканты…

Я чувствовала себя — какой то комиссаршей из «Оптимистической трагедии».

А пуще того — левоэсеровской еврейской девушкой при штабе батьки Махно.

И вообщем — устала.

А тут был дивный вечер. Столовое серебро. Крахмальная скатерть. И вино в хрустальных бокалах.

И разговоры о литературе, о поэзии… О России…

И я буквально расплавилась от покоя, уюта и восторга.

И сказала:

— Какое счастье, что в России наконец кончилась гражданская война! Что не прошло и ста лет, а мы, наконец, вот так вот сидим, и все мы на одной стороне фронта. Давай те выпьем за это! Это так ценно. А то ведь еще каких то 80 лет назад, например в 19-м или 20-м, я ведь даже в плен не смогла бы вас брать…

Вот такую странную телегу я прогнала в виде тоста.

И дядички удивились и спросили:

— Какой плен? Почему не могли бы нас брать в плен? О чем вы, Джульетта?

И тут я конечно стала разъяснять, следуя за полетом собственной бурной фантазии:

— Да я о войне, о гражданской. Ну если б мы все встретились тогда. Например, в 19 году. Вы то были бы белые. Вы были бы офицеры Белой гвардии. Ну, чисто по происхождению. А я то была бы красная, конечно. Еще и комиссарша. И я не смогла бы вас брать в плен, потому что вы были бы уже взрослые, такие зрелые офицеры. Не какие-нибудь юнкера. Юнкеров я бы просто отпускала под честное слово. А вас пришлось бы расстрелять. Потому что мы не могли брать пленных. Вокруг была степь и на много миль кругом — никого. И только враждебные нам хутора с предателями хуторянами. Может, мы вообще были в окружении. И надо было прорываться к своим. А у нас еда на исходе. И медикаменты на исходе. И обоз с ранеными. Ну как при таком раскладе тащить за собой пленных? Невозможно. Взрослых белых офицеров — приходилось расстреливать. Не из садизма. Просто такая вот ситуация… Ну вы сами представьте себе эту степь выжженную. И мы идем по ней. Раненые стонут. Бинты кровавые сохнут на солнце. Вороны кружат над нами… Нет другого выхода. Надо расстрелять…

Вот такую я нарисовала словесную картинку. Вполне выразительную и выпуклую.

И, они дядечки эти, как-то действительно все это представили….

И наверное, так же хорошо как я.

Я ведь придумала все это на ходу.

То есть, мысль и фантазия бежала вровень с рассказом…

Я часто так сочиняю именно пока говорю.

И конец моей речи был такой:

— А вот нынче все мы тут вместе и как это прекрасно!

Давайте выпьем за конец гражданской войны!

Дядечки со мной не выпили. Поставили свои бокалы.

Они еще спросили у меня:

— А почему вы Джульетта так уверены, что были бы красной? Да еще и комиссаршей?

— Ну тоже чисто по происхождению. Я то по происхождению из семей еврейских ремесленников, из черты оседлости. Да и по характеру тоже, наверняка тогда ввязалась бы в революцию. Ну была бы я гимназистка, или там курсистка какая-нить. Из таких, что ездили при штабе Махно. Такими были мои двоюродные бабушки. Вообщем уверена…

За столом повисло молчание.

Дядечки князья и тот дядичка, что мой жених — смотрели на меня хмуро и без малейшего умиления.

Потом они сказали что-то неприятное даже не мне, а моему жениху — своему другу.

Что-то не грубое — но такое горькое…

И мрачно засобирались домой. И ушли.

Жених тоже был мрачен. Сказал что-то типа, что много я лишнего болтаю.

И наутро отвез меня обратно в райский подвал, сдал хвосту с рук на руки.

И больше он в моей жизни не появлялся…

Потому что оказывается, гражданская война кончилась только в моем воображении.

А в жизни она никогда не кончается.

И в этом году мы все особенно хорошо это почувствовали…

Питер 2014

ЛЕТАЮЩИЕ СОБАКИ

Майк был потомственный псих.

Ходили слухи, что его папа, физик-изобретатель, измученный сперва гебухой, а потом цеэрухой, однажды вошел в вагон сабвея, перестрелял там из автомата полвагона и потом, придя домой, повесился.

Примерно такие слухи ходили.

Вообще то Майк был ленинградский еврей, как многие из нас. Но даже внешне он был какой то необычно-экзотический.

Огромный, смуглый, с черными кудрями, и такими именно антрацитово-черными глазами. Он был похож на цыганского барона. Ну, как мы себе представляем цыганского барона.

Вообщем, он тоже считался психом.

Не мог толком ни учится, ни работать. Когда то он водил такси, в Нью-Йорке и потом в Бостоне. Пытался даже учиться, вроде бы на инженера.

Потом он уехал назад в Россию и жил там в деревне.

С какой то деревенской женщиной — дояркой.

Потом снова вернулся в Бостон… Мама купила ему квартиру. Они получили деньги за своего отца-психа, за его какие то изобретения.

Вообщем, Майк по прежнему водил такси в Бостоне.

И часто приезжал