Когда в 1903 году стало известно о приезде нового приходского священника, та женщина с ребенком еще жила в сторожке. Половина жителей селения вышла на дорогу встречать святого отца. Сельский оркестр наигрывал сентиментальные мелодии, когда примчался запыхавшийся, выбившийся из сил паренек и сообщил, что мул священника уже за поворотом. Музыканты приосанились и грянули марш. На импровизированную трибуну взобрался сельчанин, уполномоченный произнести приветственную речь, и застыл в ожидании. Но бравурный марш вдруг оборвался, несостоявшийся оратор слез с трибуны, и толпа с изумлением воззрилась на незнакомца, приехавшего верхом на муле, к крупу которого был привязан огромнейший, невиданный в Макондо чемодан. Въехал он в селение, ни на кого не глядя. Конечно, священник мог быть одет подорожному, в мирское платье, но никто бы не смог принять этого бронзоволикого человека в военных крагах за священнослужителя.

Каковым он на самом деле и не являлся, ибо в тот же самый час с другой стороны въехал в селение также на муле действительно священник, но весьма странной наружности, чрезвычайно тощий, с иссохшим вытянутым лицом, задранной до колен сутаной и старым рваным солнечным зонтиком в руке. Около церкви он осведомился у прохожего, где находится дом священника, и тот, не имевший понятия об этом, ответил: «Домик позади церкви, падре». Женщины в тот момент не было, за приоткрытой дверью играл ребенок. Священник спешился, втащил в домишко свой распухший, без замков, с неплотно закрытой крышкой чемодан, перетянутый ремнем другого цвета, и, осмотрев помещение, ввел во двор мула, привязал в тени виноградных лоз. Затем он открыл чемодан, извлек из него гамак, который возрастом и ветхостью был под стать зонтику, повесил его на столбы по диагонали комнаты, снял сапоги и улегся спать, не обращая внимания на ребенка, глядевшего на него круглыми от ужаса глазами.

Вернувшись, женщина растерялась от этого вторжения священника, на лице которого была какая-то коровья невозмутимость. На цыпочках она вошла, вытащила за порог свою складную кровать и, связав в узел свою и детскую одежду, горестно ушла, оставив кадку и кувшин. Через час явилась делегация селян, прошествовавшая через Макондо вслед за оркестром, игравшим военные марши, и в окружении мальчишек, сбежавших из школы. Она застала священника в одиночестве. Он лежал в гамаке в расстегнутой сутане, без сапог. Вероятно, кто-то сообщил о его прибытии, но никому не пришло в голову поинтересоваться, что он делает в этой хибаре. Быть может, подумали, что он родственник этой женщины, а та, в свою очередь, решила, что должна уйти, так как у священника, видимо, есть разрешение на заселение, или что домишко – церковная собственность, или просто из боязни, что у нее спросят, на каком основании она прожила здесь два года без спроса и платы. Никто из делегации ни о чем не спросил священника еще и потому, что приветственную речь он слушать отказался, велел мужчинам и женщинам садиться на пол и пояснил, что «не смыкал глаз всю ночь».

Наткнувшись на столь прохладный прием, делегация разошлась – такого странного священника никто еще не видывал. Заметили, что лицо его чем-то похоже на коровью морду, что волосы острижены под машинку, что вместо губ у него горизонтальная щель, напоминающая быструю прорезь ножа, притом сделанную уже после того, как он родился. Показалось, что он на кого-то похож, и к рассвету селяне вспомнили, как бегал он голышом, но в сапогах и шляпе, с рогаткой и камнем в ту пору, когда Макондо было еще чем-то вроде лагеря для беженцев. Ветераны вспомнили о том, что он участвовал в гражданской войне восемьдесят пятого года. Что стал полковником в семнадцать лет, был отважен, упрям, несгибаем. Но больше никто ничего о нем не слыхал – до его возвращения в Макондо, куда он прибыл, дабы возглавить приход. Мало кто помнил, как его нарекли при крещении, но большинство ветеранов помнило прозвище, которое дала ему мать (рос он непослушным и задиристым) и которым потом называли фронтовые товарищи: Зверюга. И до самой смерти сохранилось за ним в Макондо это прозвище – Зверюга да Зверюга.

Выходит, что этот человек явился к нам в дом в тот же день и почти в тот же час, что и Зверюга в Макондо. Он – по главной дороге, где его никто не ждал и не имел понятия о его имени и роде занятий, а приходский священник – окольным путем, тогда как жители его встречали на другой стороне селения.

После встречи я вернулся домой. Мы только сели за стол, немного позднее обычного, как вошла Меме и сказала мне:

– Полковник, а полковник, вас в кабинете спрашивает какой-то приезжий.

Я ответил:

– Пусть сюда проходит.

Меме сказала:

– Он ждет в кабинете и говорит, что ему срочно надо вас видеть.

Аделаида перестала кормить с ложки Исабель (ей не было еще пяти) и вышла к незнакомцу. Возвратилась она быстро, явно озабоченная.

– Он выхаживает по кабинету, – сказала она.

Из-за канделябров я видел, как она проходит на свое место. Присев, она вновь принялась кормить Исабель.

– Проводила бы ты его сюда, – сказал я, продолжая трапезу.

Она сказала:

– Да я и собиралась. Он расхаживал по кабинету, когда я вошла и сказала ему «Добрый вечер!», но он никак не среагировал, разглядывая заводную балерину на полке. Я хотела снова поздороваться, но он вдруг стал заводить балерину, перенес ее на письменный стол и глядел, как она танцует. Возможно, он не слышал, как я с ним здороваюсь, из-за музыки, и не замечал, что я стою перед письменным столом. Наклонившись, он все глядел и глядел на балерину, а завод у нее все не кончался.

Аделаида кормила Исабель супом.

– Должно быть, ему просто понравилась игрушка, – сказал я.

Продолжая кормить Исабель, она ответила:

– Он кружил по кабинету, а потом, увидев балерину, снял ее с полки, как будто зная, что это за игрушка и как устроена. Он заводил ее, когда я сказала «Добрый вечер!» в первый раз, а потом поставил балерину на письменный стол и стал смотреть на нее без тени улыбки, словно не танец его привлек, а механизм.

У нас не было заведено докладывать о пришедших. Чуть ли не каждый божий день у нас бывали гости – знакомые и малознакомые, ставили лошадей в конюшню, запросто заходили с уверенностью, что место для них найдется. Я сказал Аделаиде:

– Должно быть, он прибыл с извещением или чем-то в этом роде.

Она ответила:

– Не знаю, но ведет он себя странно. Рассматривает танцующую балеринку, а я стою перед ним как истукан, не зная, что делать, потому что он все равно мне не ответит, пока звучит музыка. Когда балерина, как обычно, под конец завода сделала прыжок, он, склонившись над столом, но не присев, все еще глядел на нее с любопытством. Потом поднял глаза на меня, и я поняла, что он все это время знал, что я нахожусь в кабинете, но не смотрел на меня, будто непременно желая узнать, сколько же протанцует балеринка. Вновь с ним здороваться я не стала, лишь улыбнулась ему, когда он оглядел меня с ног до головы, увидела его огромные глаза с желтыми зрачками. Он мне в ответ не улыбнулся, лишь холодно кивнул и официальным тоном спросил: «Не могу ли я видеть полковника? Мне нужен полковник». Голос у него утробный, такое ощущение, что он может говорить с закрытым ртом, как чревовещатель.