Живописные сеансы стали временем духовного единения, хотя женщины не обменивались ни словом. Валентине казалось, что эти часы, украденные у Андре, у друзей, у ее благополучной жизни, были наполнены такой страстью, что это не сравнилось бы даже с любовным романом.

Каждый день она раздевалась перед незнакомкой и освобождалась от собственного «я», чтобы лучше познать свою сущность. Ее дыхание замедлялось. Ее тело реагировало на любую мелочь: холодное дыхание сквозняка, проворный солнечный луч, капля пота, переливающаяся между грудями, как утренняя роса после грозы…

Однажды Людмила отложила мастихин.

— Картина закончена, — она вздохнула.

Валентина вздрогнула. Она испытывала смутную грусть, странную беспомощность. У нее возникло впечатление, что за эти три недели она повзрослела, освободилась от множества сомнений. Во время этих молчаливых сеансов она много размышляла. Восхищаясь энергией Людмилы, каждодневным сражением художницы с собственными демонами, Валентина ощутила, что где-то глубоко внутри нее пробуждается новая, незнакомая жажда жизни. Уязвимость ее обнаженного тела, выставленного напоказ, укрепила ее дух.

Валентина медленно встала; как обычно, затекшие ноги не слушались ее. Она в последний раз оделась. Когда молодая женщина была готова, она натянула перчатки, поправила шляпу с длинным пером.

— Я благодарна вам, мадам, за то, что вы уделили мне столько времени, — сказала художница, внимательно наблюдая за натурщицей. — Мне хотелось бы подарить вам что-нибудь… книгу, цветы?

— Не стоит. Это я должна благодарить вас.

— Я полагаю, вы желаете посмотреть полотно…

Людмила казалась раздраженной, но Валентина догадалась, что она просто волнуется. Пока художница разворачивала мольберт, Валентина внезапно вспомнила о портрете матери и осознала настоящую причину, заставившую ее принять дерзкий вызов. Сейчас она ощущала себя провинившимся ребенком, который совершил невообразимую глупость.

Взглянув на портрет, Валентина поднесла руку к горлу. «Я совершенно на нее не похожа», — растерянно подумала она, и у нее на глаза навернулись слезы. Никакой нежности и грации, никакой безмятежности и хрупкости, ни ангел, ни фея… Лишь чувственная женщина, сидящая на заурядном соломенном стуле, чье тело взрывается слепящей белизной на фоне ярко-красных обоев. Валентина не произнесла ни слова, раненная этой слишком откровенной наготой. Она была еще очень юна, чтобы понять магию картины, прочувствовать этот пленяющий контраст между беззащитностью взгляда и бесстыдством плоти.

Валентина отступила на шаг, повернула ручку двери и устремилась к лестнице.

Оставшись в одиночестве, Людмила сняла рабочую блузу, вытерла руки тряпкой, пропитанной скипидаром. Она уже собиралась уходить, когда, поддавшись внезапному порыву, вернулась к портрету. Обычно художница не любила давать названия своим творениям, но на сей раз не смогла устоять. Легким и размашистым почерком в правом нижнем углу холста она написала: «Нелюбимая».

Пьер Венелль не верил своим глазам. С пивной кружкой в руке он вышел из «Ротонды», чтобы убедиться в том, что глаза не обманули его. В юбке, открывающей тонкие лодыжки, Валентина Фонтеруа пересекала бульвар Распай. «Какого черта она делает в этом квартале?» — изумился мужчина. Опустив глаза, она шла прямо на него.

— Добрый день, — сказал Пьер.

Валентина с удивлением подняла голову. Узнав Венелля, она заалела, как юная девица.

— Пойдемте, выпьем по кружке пива.

— Вы всегда пьете пиво, стоя на тротуаре? — съязвила молодая женщина.

— Только когда я один. Теперь, когда нас уже двое, я могу присоединиться к простым смертным.

Пьер придержал дверь. Валентина колебалась, но позволила уговорить себя. Мужчина попросил официанта найти им столик, усадил свою спутницу на скамью и сам уселся напротив.

— Так как, кружечку пива? — спросил он.

— А почему бы и нет?

Валентина посмотрела на картины, которые заполонили все стены кафе.

— У художников достаточно часто не бывает ни единого франка в кармане. Вот хозяин кафе и позволяет им расплачиваться своими работами, — пояснил Венелль. — Он утверждает, что живопись оживляет стены.

Валентина подумала, что вряд ли эту странную, новаторскую живопись можно назвать декоративной и использовать для украшения зала.

— Вы часто бываете здесь? — поинтересовалась она, в то время как официант в длинном белом фартуке поставил перед ней кружку с пивом.

— Здесь я встречаюсь с друзьями-художниками, с теми, кто оставил Монмартр из-за наплыва туристов.

— Это любопытно. По вашему виду не скажешь, что вы дружите с богемой.

— То же самое можно сказать и о вас. Однако вы здесь.

Валентина опустила голову, сделала глоток.

— Но вы ведь не прячете своего любовника в этом квартале, столь удаленном от вашего дома? — пошутил Пьер, развлекаясь смущенным видом собеседницы.

— Вам никогда не говорили, что вы дерзки и плохо воспитаны?

— Частенько. Но я заметил, что женщинам это нравится.

— И в довершение всего, вы тщеславны.

— Расскажите мне о вашей подруге Одили.

— Ну, уж она смогла бы противостоять вашим гнусным нападкам. Однако она бывает очень вспыльчивой.

— Я полагаю, это из-за рыжих волос, — улыбнулся Венелль. — Рыжеволосые люди славятся несносным характером.

Развеселившаяся Валентина подумала, что именно от Одили она выслушала самое большое количество упреков в своей жизни.

Долгое время само понятие «дружба» оставалось тайной для Валентины. Она выросла за городом, с гувернанткой и домашним учителем. И если девочки из окрестных домов и стали ее товарками по играм, ни одна из них не превратилась в задушевную подругу. Из-за войны Валентина долгие годы не покидала Бургундию. В госпитале, где она ухаживала за ранеными, девушка не нашла нужного подхода, чтобы подружиться с другими медсестрами. Ее сочли высокомерной. Раздосадованная Валентина посвятила себя мужчинам. Она вообще предпочитала их компанию компании женщин. Пожалуй, ей доставляло удовольствие командовать сильной половиной человечества, особенно когда это были мужчины, лежащие на больничных койках, такие беззащитные и зависящие от нее.

По правде говоря, она так и не научилась доверять людям. Для того чтобы родилась настоящая, искренняя дружба, надо уметь рисковать и открывать свое сердце. А Валентина рисковать не любила. Во всяком случае, она не желала подвергать страданиям собственное сердце.

Одиль вошла в ее жизнь, как только Валентина обосновалась в квартире отца в Париже, а это случилось сразу после подписания мирного договора. Однажды, поднимаясь по лестнице, Валентина услышала чей-то тихий плач. Она прислушалась.

«Черт, черт и еще раз черт!» — раздался сердитый женский голос.