— Подлец! — кинула она мужу презрительным шёпотом.

И, слегка побледневшая, величественно вышла, нарочно замедляя шаг, с чувством злобного торжества над униженным врагом и с непрощаемой тяжкой обидой невинно оскорблённой жертвы и поруганной женщины.

Придя в спальню, она легла на кушетку и разразилась истерическими рыданиями.

— Господи! Да что ж это за каторга! — в скорбном отчаянии простонал Ордынцев несколько минут спустя, когда прошла острота гнева.

Ему стало стыдно, что он обошёлся с женой, как пьяный мастеровой. До чего он дошёл!? И стало бесконечно жаль себя и обидно за постыло-прожитую жизнь. «На что она ушла?» спрашивал он, и глаза его увлажились слезами. Он испытывал тоску и изнеможение разбитого непосильной борьбой человека и ему хотелось забыться, не думать об этом. Но это не оставляло его, и, не смотря на ненависть к жене, чувство виновности перед ней мучительно проникало в душу.

Ему не сиделось в этом постылом кабинете. Какая теперь работа? Его тянуло вон из дома, хотелось отвлечься, поговорить с кем-нибудь и он собрался уходить, как в кабинете показалась Шурочка, грустная и испуганная, со стаканом чая в руках.

— Вот тебе, папочка, чай! — нежно проговорила она и, поставив стакан на стол, хотела было уйти, но, заметив на глазах отца слёзы, подошла к нему и, прижавшись, безмолвно целовала его руку, обжигая её слезами.

— Ах ты моя бедная девочка! — прошептал умилённо Ордынцев, тронутый лаской. Спасибо за чай, голубка. Я не стану пить… Я ухожу.

И с какой-то порывистой страстностью Василий Михайлович прижал к своей груди девочку и осыпал её поцелуями, глотая слёзы и чувствуя, какой крепкой цепью держит его в семье это милое, дорогое создание.

— Милая ты моя! — нежно повторял отец и вновь ласкал свою любимицу.

Взволнованная, чутко понявшая эти ласки отца, Шурочка проводила Василия Михайловича в переднюю.

Пока он одевался, из ближайших комнат доносилась долбня гимназиста и слышался звонкий голос Ольги, напевавшей цыганский романс. Они слышали бешеный крик отца, знали, что была крупная сцена, и не обратили на неё никакого внимания. Только Алексей, штудировавший для реферата, Гартмана, брезгливо пожал плечами и подумал, что если он женится, то жена не посмеет ему мешать заниматься.

— Ну, прощай, Шурочка…

— Прощай, папочка. Развлекись как-нибудь, голубчик! — заботливо напутствовала отца девочка и улыбалась своими кроткими большими глазами, запирая за ним двери.

VI

Когда Ордынцеву бывало особенно жутко после семейных сцен, он обыкновенно отправлялся к своему старому приятелю, литератору Вершинину, с которым любил отвести душу за бутылкой-другой вина.

И теперь Василий Михайлович, нащупав в жилетке десятирублёвую бумажку, взял извозчика и поехал к Вершинину в Сапёрный переулок.

Ордынцев давно знал и очень любил и уважал Сергея Павловича, но виделся в последнее время с ним редко. Оба были слишком заняты, жили на разных концах города и жёны их не сходились. Когда-то они вместе начали работать в литературе и в одном журнале. Он ценил в приятеле стойкого, убеждённого и талантливого литератора и милейшего человека, чуткого и отзывчивого. В последние годы, когда журнал, в котором долго работал Вершинин, прекратился, жизнь литератора шла далеко не на розах. Работы было мало, и заработок был неважный. Вершинин принадлежал к тем немногим литераторам, которые остались разборчивы и брезгливы и не шли работать в журналы мало-мальски нечистоплотные. Он был из «стариков» не умевший утешать себя компромиссами. Проработав всю жизнь пером, Вершинин, несмотря на предложения поступить на службу, упорно отказывался и продолжал заниматься любимым своим делом, не теряя надежды на лучшие времена, хотя и приходилось бедовать и жить более чем скромно с женой и двумя детьми.

Всё это хорошо знал Ордынцев и ещё более уважал старого приятеля и вчуже завидовал ему. То ли дело его положение! Дело по душе, он свободен и независим… Никаких Гобзиных не знает! Жена у него добрая, умная, милая женщина, действительно настоящая подруга жизни, не чает души в своём Сергее Павловиче; дети-подростки славные ребята, обожающие отца, и все они живут дружно и мирно и несут тяготу жизни, не отравляя существования друг другу.

Обо всём этом дорогой завистливо думал Василий Михайлович и сравнивал свою жизнь.

— Стой!.. Здесь у ворот!

Ордынцев расплатился с извозчиком и, пройдя через двор, стал подниматься по тускло освещённой лестнице на самый верх. Поднявшись на площадку и передохнув, Василий Михайлович хотел было взяться за звонок, как из-за тонкой входной двери услыхал громкий и раздражённый женский голос:

— …Какая это жизнь? Дома ты или работаешь, или хандришь. Слова от тебя не дождёшься… А придёт смазливая барышня, сейчас оделся, выскочил из кабинета петушком и… Тра-та-та… «Милая»… «Голубчик»… Откуда прыть взялась!..

— Варенька! — усовещивал мягкий и добродушный голос Вершинина.

Ордынцев был поражён, до того это было для него неожиданно. В семье Вершининых, казалось ему, царили мир и благодать, и вдруг оказывается, что и здесь ссоры. «То-то Вершинин так горячо восстаёт против ревности!» — припомнил Василий Михайлович и решительно не знал, как ему быть: уходить ли назад или застать супругов в разгаре семейной сцены?

Он в нерешительности стоял на площадке, а Вершинина восклицала:

— Что: «Варенька»? Знаю я вашего брата. Все вы хороши… Жена ублажай, а вы готовы увлечься всякой девчонкой, нисколько не жалея своего верного друга… А тоже «Варенька!» Как будто и любит!

— Варенька! Не говори ерунды!

— Это не ерунда. Разве ты не любезничал сегодня с этой дурой, а? Не рассыпался мелким бесом? Для кого она чуть не каждый день сюда бегает? Как же: почитательница таланта… «Прелестная ваша статья!» и глазами своими стеклянными так и вертит, а ты и раскис… Что-ж я-то для тебя? Мебель, что-ли? По-моему лучше честно сказать, что я тебе надоела.

— Варенька! Постыдись!

Голос Вершинина звучал раздражением.

— Вот и Певцова утром заходила, плакала и жаловалась, что у неё муж литератор. Целые дни, говорит, торчит дома и пишет, а по ночам тю-тю! Ищи голубчика у Палкина или в каком-то вашем «Афганистане». Под утро, говорит, придёт и стихи декламирует… Нет, Серёжа, ты лучше скажи прямо: очень она тебе нравится? Я ведь надоела? Скажи, Серёжа!

— Это чёрт знает что такое! После пятнадцати лет и эти дурацкие сцены ревности! Когда, наконец, ты перестанешь ревновать? Пора бы?

— Я ревновать!? — И голос Вершининой зазвучал обиженно-негодующим тоном… Стану я ревновать ко всякой глупой девчонке! Благодарю. Ревновать!? Я слишком уважаю себя! Но если она тебя привлекает, я это вижу…

«Однако ревнивая дама Варвара