раз спросил его, чего он боится, и он ответил: „Я боюсь, как бы лошади не упали, когда воз поворачивает“»[44]. В случившемся позже разговоре Ганс дает полноценную версию, откуда возникла фобия, которую он называет «дурью», — и это совсем не фантазия. Оказывается, страх был спровоцирован случаем из жизни: мальчик вспоминает, что однажды, когда они гуляли с матерью, он увидел, как большая ломовая лошадь упала и задрыгала ногами. Он испугался и подумал, что лошадь умерла:

Ганс: «А еще я больше всего боюсь мебельных фургонов».

Я: «Почему?»

Ганс: «Когда лошади тащат тяжелый мебельный фургон, мне кажется, что они сейчас упадут».

Я: «А маленьких повозок ты, значит, не боишься?»

Ганс: «Нет, маленьких не боюсь, и почтовых тоже не боюсь. А вот когда омнибус проезжает, я больше всего боюсь».

Я: «Почему? Из-за того, что он такой большой?»

Ганс: «Нет, просто я однажды видел, как лошадь везла омнибус и упала».

Я: «Когда это было?»

Ганс: «Когда я „дурь“ переборол и с мамой гулять пошел, мы тогда еще жилетку мне купили».

(Потом жена подтвердила его слова.)

Я: «И что ты подумал, когда лошадь упала?»

Ганс: «Подумал, что теперь всегда так будет. Все лошади, когда омнибус везут, будут падать».

Я: «Всегда будут падать, когда везут омнибус?»

Ганс: «Да! И когда мебельный фургон везут — тоже будут падать, только не так часто».

Я: «До этого у тебя такая дурь уже сидела в голове?»

Ганс: «Нет, тогда-то она и засела. Когда я увидел, как лошадь везла омнибус и упала, я так испугался, правда! Вот тогда на прогулке дурь мне в голову и засела»[45].

По всей видимости, мысль о том, что лошадь упадет, отличается от более раннего страха быть укушенным. Однако в том же диалоге Ганс находит способ примирить эти два аспекта своей фобии, которые теперь оба оказываются укоренены в реальности: первый — когда ему говорят, что лошадь может откусить ему пальцы, второй — когда он видит, как лошадь падает: «Я: „Так ведь у тебя была другая дурь — ты же думал, что лошадь тебя укусит. А сейчас ты говоришь, будто бы боялся, что лошадь упадет“. — Ганс: „Упадет и укусит“»[46].

Как отмечает Фрейд, эпизод с падением лошади вызвал переживание, «которое произошло накануне первого приступа страха и, по всей видимости, спровоцировало заболевание»[47]. На этом этапе можно было бы предположить, что источник «тревожной истерии» Ганса — не либидо, а травма, причем совсем не сексуального характера. Однако Фрейд называет это конкретное переживание «малопримечательным»[48] и в сцене падения лошади не видит никакого «травматического потенциала»[49]. Для образования симптома необходима цепочка ассоциаций и фантазий, вовлекающих, что особенно важно, членов семьи мальчика. Упавшая лошадь — не единственное реальное событие, свидетелем которого становится Ганс: незадолго до этого он видел, как его любимый друг Фрицль, с которым они играли в лошадку, упал и у него пошла кровь. Это переживание, пишет Фрейд, «действительно, могло травмировать нашего пациента; кроме того, Фрицль в роли лошадки напрямую ассоциировался у Ганса с отцом»[50]. На этот путь Ганса заманивает сам отец, который, продолжая беседу, настаивает, что «при виде упавшей лошади Ганс вспомнил о нем и подумал: вот бы папа тоже упал и умер»[51]. Таким образом, «малопримечательный» эпизод с упавшей на улице лошадью оборачивается в сюжет греческого мифа, а маленький Ганс становится маленьким Эдипом. Мальчик соглашается с ролью, которую ему предлагают в этом сценарии, и позволяет отцу развивать начатую сюжетную линию[52].

Далее всплывают новые подробности. Отец рассказывает, что как-то раз, указывая на погрузочный помост во дворе напротив, мальчик сказал: «Когда там стоит воз, я боюсь, что стану дразнить лошадей, а они упадут и начнут тарабанить ногами»[53]. Что он имеет в виду под «дразнить лошадей»? Кричать «Но!», а еще стегать их. Лошадь падает, когда ее бьют кнутом, или скорее — лошадь бьют кнутом, пока она не упадет. Отец продолжает свой допрос:

Я: «Но тебе нравится их дразнить?»

Ганс: «Да, очень нравится!»

Я: «Тебе хотелось бы постегать лошадей плеткой?»

Ганс: «Да!»

Я: «А хотелось бы их ударить так же, как мама шлепает Ханну? Это ведь тебе тоже нравится».

Ганс: «Лошадям же не больно, когда их бьют»[54].

Последнее утверждение сопровождается кратким пояснением в скобках от отца: «Я сам однажды так ему сказал, чтобы он поменьше пугался, когда при нем стегают кнутом лошадей»[55]. Я бы хотела сосредоточиться на этом моменте, который, кажется, не был осмыслен ни Фрейдом, ни Максом Графом: Ганс видит не только как лошадь падает, но и как ее бьют. Неужели эта жестокая сцена менее травматична и менее значительна, чем эдипальные фантазии, которые немедленно подменяют ее в интерпретации отца? Почему мальчик пугается, когда лошадь бьют? Потому что знает, что ей больно, — пока отец не убедил его в обратном. Отец солгал: лошади действительно больно. Что если вытеснению подвергается вовсе не бессознательное желание убить своего отца и переспать со своей матерью, а непосредственный детский импульс к состраданию, эмпатия, чувствительность к чужой боли?

Важно понимать, что в то время лошади не просто активно присутствовали, но также повсюду подвергались эксплуатации и жестокому обращению, и насилие по отношению к ним было обычным делом. Как и со многими другими животными, с ними обходились не как со сложными чувствующими живыми существами, а как с обычным товаром и средством передвижения.

В стихотворении «Хорошее отношение к лошадям» (1918) Владимир Маяковский описывает сцену падения лошади на одной из московских улиц. Собирается толпа прохожих, которые начинают смеяться над животным, но поэт не присоединяется к общему глумлению. Приближаясь к лошади, он видит слезы в ее глазах:

Подошел и вижу —

за каплищей каплища

по морде катится,

прячется в шéрсти…

И какая-то общая

звериная тоска

плеща вылилась из меня

и расплылась в шелесте.

«Лошадь, не надо.

Лошадь, слушайте —

чего вы думаете, что вы их плоше?

Деточка,

все мы немножко лошади,

каждый из нас по-своему лошадь»[56].

Маленький мальчик мог бы разделить с советским поэтом эту доброту и чувствительность, которые большинство взрослых уже утратили. Вероятно, он еще даже не вполне отличает людей от животных; играя в лошадку, он заявляет: «Я ведь жеребенок»[57]. Именно это