Он брезгливо отерся, заслоняясь локтем. Наклонил голову, словно проезжал под низким опасным сводом. Свалка оставалась позади, утихала, опадала. Птицы отставали, усаживались на теплую гниль, грелись в ней, клевали истлевшее, выброшенное из города вещество.

Когда вплотную приблизились к городу, въехали на бетонку, пошел снег. Там, где только что было черное, усеянное птицами, дырчатое драное небо, теперь дышала мягкая сеющая белизна. Снег падал густо, ровно. Остужал лица благоухающей прохладой. Щекотал брови и щеки. Таял на губах. Сыпал на броню, на дорогу. Окружал рубиновые хвостовые огни танков.

Снег был внезапен, обилен. Закрывал все вокруг, словно был ниспослан чьим-то велением. Казалось, на трассу, на близкий город был наброшен покров, занавешивал, не пускал. Слепил глаза механиков-водителей, забивал горячие решетки моторов, заклеивал триплексы и прицелы, закупоривал стволы пушек.

Кудрявцев оказался среди невесомой воздушной белизны и почти испугался этого знамения небес. Ему на голову просыпалось множество хрупких частичек, которые о чем-то умоляли его, исчезали, гибли бессчетно под стальными гусеницами.

Природа, окружавшая боевую колонну, о чем-то вещала, говорила с людьми на невнятном языке. Люди не понимали его. Давили на педали, сжимали оружие, сквернословили, переговаривались в эфире хриплыми голосами. Бригада, включив прожектора, натянув трансмиссии и карданные валы, пробиралась сквозь снегопад, оставляя на белой земле черный липкий след.

Кудрявцев чувствовал таинственность этого внезапного снегопада. Старался разгадать таившуюся в нем весть. Подставлял снегу ладонь, ловил губами снежинки, смотрел вверх на бесчисленное прилетавшее из неба сонмище.

Тот давний, из детства снегопад, накрывший их городок белым влажным одеянием. На мокрую землю, на палисадник, на черную воду реки, на заборы, на мертвые остья подсолнухов, на розовые вялые астры, на подгнившую скамейку, на забытый материнский платок вдруг стал падать снег. Густой, влажный, сладко пахнущий, словно прилетел из благоухающего небесного сада. Он стоял в палисаднике изумленно-счастливый, один, в непроглядной белизне, отделявшей его от всего остального мира. Этот опадающий чистый холод, чудесная невесомая материя была для него, во имя него. Дарила ему безымянное драгоценное чудо, которое делало его непохожим на всех. Ему одному сообщала бесшумную, бессловесную весть о чем-то небесном и чудном. Он испытал вдруг такое волнение, такое детское умиление и нежность, что опустился на колени и, сокрытый от глаз, прижался лицом к земле, прожигая снег до мокрой вялой травы. На земле, на стеблях — отпечаток его лица. Щеки горят. На ресницах — холодные капли. В снегопаде — куст шиповника с красными твердыми ягодами.

Кудрявцев смотрел с брони, как туманятся рубиновые хвостовые огни переднего танка и на вороненом стволе автомата тают снежинки.

Колонна втянулась в пригород, в бараки, заводские корпуса, в нагромождение заборов и складов. Снег перестал, сгустились синие сумерки, в которые превратился исчезнувший снегопад. В этих сумерках над железнодорожными путями, над мазутными цистернами, над башней элеватора горел на мачте высокий лучистый огонь, словно спустилась с неба жестокая звезда.

Команды по рации звучали чаще и злей. Колонну ровняли и устанавливали интервалы. Поворачивали пулеметы и пушки к полутемным строениям. Солдаты вылезали из люков, пристраивались на броне возле башен и пушек, с любопытством смотрели на город. Кудрявцев, сжимая тангенту, сгонял их с брони, заталкивал в тесную глубину под защиту стальных оболочек.

Они проезжали сумрачное полуразрушенное здание с огромной лысой стеной, на которую был направлен водянисто-белый луч прожектора. В этом луче виднелся выложенный кирпичом закопченный лозунг: «Мы строим коммунизм!», а под ним были изображены мужчина и женщина, держащие в поднятых руках искусственный спутник, похожий на ежа. Их вид вызвал у Кудрявцева странное переживание, будто колонна их заблудилась, по неверным картам попала в другое, израсходованное и сгоревшее время, и копоть этого времени лежит на лозунге, на броне машин, на лице взводного, и он, Кудрявцев, в легкой окалине сгоревшего времени.

Это чувство тоски и больной тревоги посетило его и кончилось, когда колонна вошла в город.

Стемнело, но улицы были ярко освещены. Горели фонари, окна домов, просторные витрины, неоновые вывески. Свежий снег нарядно блестел. На нем виднелась черная колея недавно пролетевшей машины. Отпечатки следов черным веером разбегались по подъездам и подворотням. Но люди и машины отсутствовали. Улицы были пусты. В озаренных витринах красовались товары, пламенели рекламы, мигали светофоры. В окнах разноцветно дрожали новогодние елочки. Но не было прохожих, не было стоящих у окон жильцов. Снег под фонарями нетронуто белел, и приходила в голову тревожная мысль: люди превращены в невидимок, незримо присутствуют на улицах, оставляют следы, смотрят из окон на проходящие войска, но их не разглядеть сквозь прицелы и триплексы, не различить сквозь приборы ночного видения.

— Повымирали все или что? — тревожно озирался взводный, засматриваясь на проплывавшие и такие заманчивые после дикой степи надписи: «Ресторан», «Магазин», «Кино».

Они двигались теперь по длинной центральной улице с большими нарядными домами, вдоль нарядных лепных фасадов, арок и колоннад. В стороне на открытом пространстве мелькнула река с черно-блестящей водой, посыпанный снегом мост, набережная, озаренная фонарями, каждый из которых был окружен прозрачным голубоватым пламенем, отражался в воде золотым мазком. На мосту не было ни людей, ни машин, только тонкий черный след шального автомобиля, сделавшего надрез на снегу.

В сквозных деревьях парка, нарядные, приготовленные к празднеству, виднелись карусели — кони, верблюды, космические корабли, разукрашенные повозки и санки. И казалось, если подойти к каруселям, заглянуть в подвешенную коляску, то увидишь оброненную ленточку или фантик конфетки.

Это безлюдье казалось неправдоподобным. В любой момент могло превратиться в шумные толпы, праздничное ликованье. Или во что-то иное, непредсказуемое и ужасное.

— Головные, снизить скорость!… Не отрывайтесь, голова, от колонны!… Замыкание, какого хрена отстали!… Подтянись, замыкание!… — звучал в эфире колючий в электрических разрядах голос комбрига.

Передовые танки замедлили ход, медленно молотили снег на проезжей части. Колонна набухала, заполняла улицу ребристой броней, тяжелыми пушками, едкими синеватыми выхлопами.

Они миновали площадь с озаренным Президентским Дворцом. Все окна светились, словно там шел прием. Граненые фонари на узорных чугунных столбах освещали площадь, но не было видно лакированных лимузинов, охраны, служителей, будто все приглашенные на прием услышали о приближении колонны, уловили мерное трясение земли, побросали хрустальные бокалы, тарелки с изысканными закусками и разбежались, укрываясь от тяжелых машин, нацеленных пушек, сосредоточенных стрелков и водителей.

Передние танки встали. Боевая машина пехоты, на которой сидел Кудрявцев, надвинулась, почти уперлась в хвостовые огни. Впереди из люка выставился танкист, оборачивался и махал.