Что-то переменилось в его лице. Решение принято.

– Идем, – сказал он.

– Куда? – настороженно спросил я: как знать, вдруг теперь меня накажут еще и за то, что я предложил ему солгать.

– Со мной, учиться играть на лире. Тогда, как ты и сказал, я не солгу. А потом мы поговорим с отцом.

– Прямо сейчас?

– Да. А что такого?

Он с любопытством глядел на меня. Что такого?

Я встал, тело заныло – я слишком долго просидел на холодном каменном полу. В груди у меня трепыхалось чувство, которому я никак не мог отыскать названия. Облегчение, тревога, надежда – все сразу.

Мы молча шли по извилистым коридорам, пока не добрались наконец до маленькой комнаты, где не было ничего, кроме сундука и пары низеньких табуретов. Ахилл жестом велел мне садиться. Сиденье для музыкантов. Кожа туго натянута на нехитрый деревянный каркас. Я видел такие только у аэдов, которые – впрочем, нечасто – забредали к нам во дворец и исполняли песни у отцовского очага.

Ахилл открыл сундук. Вытащил лиру, протянул мне.

– Я не умею на ней играть, – сказал я ему.

Он удивленно наморщил лоб:

– Совсем?

Странно, но отчего-то именно перед ним мне не хотелось ударить в грязь лицом.

– Отец не любил музыку.

– И?.. Твоего отца здесь нет.

Я взял лиру. Она была гладкой, прохладной на ощупь. Я провел пальцами по струнам, услышал гул зарождающегося звука; с этой лирой я и видел его в день приезда.

Ахилл снова склонился над сундуком, вытащил вторую лиру и уселся рядом со мной.

Он поставил лиру на колени. Резное, золотое дерево бережно начищали до ослепительного блеска. То была лира моей матери, которую отец, среди всего прочего, прислал в уплату за меня.

Ахилл ущипнул струну. Нота взмыла ввысь, теплая и звучная, сладостно чистая. Мать всегда садилась поближе к аэдам, когда те приходили, так близко, что отец хмурился, а слуги начинали перешептываться. Внезапно я вспомнил, как блестели в свете огня ее черные глаза, когда она наблюдала за руками сказителей. Выражение ее лица было сродни жажде.

Ахилл ущипнул вторую струну, прозвенела другая нота, более низкая. Он подкрутил колышек.

Это лира моей матери, чуть было не сказал я. Слова уже возникли во рту, а за ними теснились другие. Это моя лира. Но я промолчал. Что он ответит, заяви я об этом? Теперь лира принадлежала ему.

Я сглотнул, во рту пересохло.

– Красивая.

– Мне подарил ее отец, – беспечно ответил он.

Только то, как он держал ее, – очень бережно – помешало мне вскочить с места в приступе ярости. Он ничего не заметил.

– Хочешь подержать?

Дерево будет гладким, привычным под рукой, как моя собственная кожа.

– Нет, – ответил я, превозмогая боль в груди.

Я перед ним не расплачусь.

Он начал было говорить что-то. Но тут вошел учитель, мужчина неопределенно-среднего возраста. У него были загрубелые руки музыканта, и он принес свою лиру, сделанную из темного орехового дерева.

– Кто это? – спросил он.

Голос у него был резкий, громкий. Музыкант, но не певец.

– Это Патрокл, – ответил Ахилл. – Он не умеет играть на лире, но научится.

– Только не на этом инструменте.

Мужчина нагнулся, чтобы выхватить лиру у меня из рук. Я же инстинктивно вцепился в нее покрепче. Лира моей матери была, конечно, красивее, но у меня в руках сейчас тоже был царский инструмент. Отдавать его мне не хотелось.

Впрочем, мне и не пришлось. Ахилл перехватил его руку на полпути.

– Да, на этом инструменте, если ему так хочется.

Мужчина разозлился, но промолчал. Ахилл отпустил его, тот сердито уселся.

– Начинай, – велел он.

Ахилл кивнул и склонился над лирой. Я не успел даже подивиться тому, что он за меня вступился. Ахилл коснулся струн, и все мои мысли куда-то подевались. Звук был чистым и сладким, как вода, лимонно-ярким. Никогда еще я не слышал такой музыки. Были в ней и жар огня, и гладкая тяжесть отполированной кости. Она одновременно утешала и воспламеняла. Несколько волосков упали ему на глаза, пока он играл. Они были тонкими, как сами струны, и так же сияли.

Он прекратил игру, откинул со лба волосы, повернулся ко мне.

– Теперь ты.

Я помотал головой, музыка переполняла меня. Но теперь я не мог играть. Ни за что – если вместо этого можно слушать его.

– Лучше ты, – попросил я.

Ахилл вновь склонился над струнами, и музыка снова воспарила над нами. В этот раз он еще и пел, вплетая в свою игру чистый, звонкий дискант. Он слегка откинул голову, обнажив шею, гибкую, нежную, будто у олененка. Левый уголок его рта приподнялся в легкой улыбке. Сам того не осознавая, я подался вперед всем телом.

Когда наконец он перестал играть, в груди у меня сделалось до странного пусто. Я глядел, как он складывает лиры в сундук, опускает крышку. Он попрощался с учителем, тот ушел. Прошло много времени, прежде чем я опомнился, прежде чем заметил, что он меня ждет.

– А теперь пойдем к отцу.

Я не осмелился заговорить, только кивнул и пошел вслед за ним по извилистым коридорам к царю.

Перед обитыми бронзой дверями, которые вели в приемную залу Пелея, Ахилл остановил меня.

– Жди здесь, – сказал он.

Пелей сидел в другом конце залы, на стуле с высокой спинкой. Пожилой мужчина, которого я и раньше видел с Пелеем, стоял подле него, они, похоже, совещались. Густо дымил очаг, в комнате было жарко и душно.

Стены были увешаны ткаными коврами и старинным оружием, которое – стараниями слуг – по-прежнему сияло как новенькое. Ахилл миновал их, преклонил колени у ног отца.

– Отец, я пришел просить твоего прощения.

– Да? – Пелей вскинул бровь. – Что ж, говори.

С моего места он казался мне недовольным, неприветливым. Внезапно мне стало страшно. Мы прервали его беседу, Ахилл даже не постучал.

– Это я позволил Патроклу не ходить на тренировки.

Мое имя в его устах прозвучало странно, я и сам едва его узнал. Старый царь сдвинул брови:

– Кому?

– Менетиду, – ответил Ахилл.

Сыну Менетия.

– А-а. – Взгляд Пелея скользнул по ковру, уперся в меня – я стоял, стараясь не переминаться с ноги на ногу. – Ах да, мальчишка, которого хочет высечь преподаватель боевых искусств.

– Да. Но он ни в чем не виноват. Я забыл сказать, что хочу его себе в спутники.