—Добрый вечер, господа.

—Привет, Галарно. Как дела в закусочной?

—Скорее всего, завтра мне еще не стать миллионером.

—Зато у тебя покой на душе.

—Это верно, а не сыграть ли нам в блэк-джек?

—У тебя деньги-то с собой есть?

—Дневная выручка. Два доллара восемьдесят восемь центов.

—Не Бог весть что.

—Могу дать в придачу мою супругу.

—Маризу?

—Я сказал: мою супругу. Она живет в Леви. Вот ее адрес и моя доверенность.

—В таком случае я ставлю на Мэри, первую красавицу индейского племени из Миссистани, я там с ней трижды переспал.

—Ты?

—Ну да, я. Она прислуживает у кюре в Сен-Леонар-де-Пор-Морис. Не первой молодости, но душится ладаном, а ее хозяин знает толк в вине.

—А я ставлю на рыжую горничную из «Шантеклера», у нее — невиданное дело, — господа, одна ягодица вся в веснушках.

Мы станем играть в блэк-джек, в то время как на улице будет по-прежнему идти дождь, он всегда льет по четвергам, я выиграю дикарку и служанку кюре, но проиграю мою жену, горничную из «Шантеклера» и мои два доллара восемьдесят четыре цента. Сти. Тот еще вечерок у меня выйдет, ничего не скажешь! Пиво мне оплатит Альдерик. Папе бы понравилось такое времяпровождение с включенным телевизором, на который на самом деле никто не обращает внимания, поскольку вечерами по четвергам по нему и смотреть-то нечего. Мы, конечно, выпьем беленького, если будет не слишком много клиентов. Мы будем вести себя тихо, и я попрошу у завзятого лгуна Альдерика, составившего себе прошлое, наподобие лоскутного одеяла, в котором колоритный мой дедок меняет, когда ему надоедает, целые куски, рассказать о годах сухого закона. Он обожает вспоминать свою молодость.

Наступит ли момент, когда кто-нибудь задаст мне вопрос: Галарно, а как было в твое время? В мое-то время!

Дождь усиливается, я слышу, как бежит вода по водосточным трубам и стекает в бочку. В такую погоду меня всегда одолевает грусть. В мое время! Ещё держался на ногах Мартир, он уже давно не тянул, но никому не хватало куражу его прикончить. Он умирал от старости в свои пятнадцать лет, а мне-то было двадцать пять. В мое время, в моей родной Америке[19], чтобы быть счастливым, нужно было быть богатым, очень богатым, или образованным, очень образованным, или же подохнуть или отдаться бесплодным мечтаниям. А еще можно было писать книги.

Л

Мариза хочет, чтобы я превзошел себя, моя первая жена хотела того же, и в конце концов именно она обставила меня на крутом повороте.

Это случилось через несколько месяцев после Папиных похорон. Я работал помощником бармена при Альдерике в отеле «Канада». Уже тогда я принял решение не возвращаться в колледж. В мои обязанности входило обслуживание посетителей в дальнем зале, но я был тогда еще слишком молод, чтобы пить. Надо мной потешались.

—Иди выпей стаканчик джина за мой счет, сынок!

—Да ладно, ничего тебе не сделается от кружки пива!

—От этого еще никому плохо не было.

—Ты у нас прямо как Лакордер[20], прости Господи!

Но я лишь улыбался среди стаканов и бутылок. Мой брат Жак — хоть он и профессиональный монреальский писатель, однако любил в хорошую погоду или воскресным утром прийти за жареной картошкой (ему, как и мне, нравится, когда в ней много уксуса и соли) — по-прежнему пребывал в Европе. Папина смерть не могла нарушить его планов. Он был занят своей карьерой. Жак по-прежнему регулярно посылал мне письма, и я расстраивался, если не получал их по субботам. В ту пору ему больше всего нужно было, чтобы я описал похороны, он требовал подробностей, какого цвета был гроб. Была ли его тетка Рита со стариком Макдональдом, кто именно держал медное распятие, нельзя ли поселить маму в деревне, примирился ли Альдерик с папой до того, как папа потерял сознание, сколько было человек в церкви, откуда были цветы: от Маккенна или от хозяйки цветочного магазина «Корпорация Мадам Амель»? Я отвечал ему в тот же вечер, я неутомимо описывал ему все подряд, в основном сочинял, потому что первые две недели стали для меня кошмарней, чем страшный сон, хуже, чем гриппозная лихорадка: у меня были забиты уши, текло из глаз и я ничего толком не мог разглядеть. Потом тема папы исчерпалась, и Жак начал советовать мне взяться за учебу, а я не хотел. Он же настаивал хотя бы на заочном обучении. Но у меня не было веры в себя, да и можно ли заочно стать этнографом? Мне, наверное, нужно было бы пойти на вечернее отделение, но тяжело было бы совмещать учебу с работой в отеле. В общем не получалось. Да и зачем учиться? Чтобы разбогатеть, учиться не обязательно: нужно просто воровать. И чтобы обрести счастье, тоже учиться не надо: достаточно о нем просто не думать.

В баре я продержался больше года, но под конец начал скучать. Я был сыт им по горло. В смысле уже не мог видеть этих клиентов. Я перестал отвечать Жаку, ссылаясь на то, что увидимся по его возвращении, что я сам собираюсь куда-нибудь откочевать, в Гаспези[21], может быть, или в Квебек. Альдерик был готов мне помочь и одолжить денег. Мне было восемнадцать, и я, кажется, был близок к тому, чтобы соскочить с кромки набережной.

Как-то январским вечером, 27 января, я это точно помню, валом валил снег, а у меня как раз был выходной. Я надел сапоги, лыжную куртку и пошел к папиному приятелю Бопре, который в то время был начальником пожарной станции. Сейчас-то он на лечении, сломал позвоночник, свалившись с крыши, когда загорелась его каланча. Мы сыграли партию в шашки, в которой он меня мастерски обставил, и я ему сказал:

—Господин Бопре, так больше продолжаться не может, я смертельно одинок. Жак — в Европе, Артур — в семинарии, мама — в Штатах (но даже если бы она и была здесь, это вряд ли что-то бы изменило, мы никогда толком не могли с ней поговорить), дед Альдерик меня не слушает. Вы ведь были папиным другом, и даже близким другом, завсегдатаем «Вагнера III» (это была их лодка), я прошу у вас совета, поскольку сейчас плохо соображаю: как мне быть? Поступить к Белым миссионерам?[22](Я ему тут же признался, что у меня для этого нет призвания, но что я люблю путешествовать, особенно мне нравится уезжать и возвращаться.)

Начальник выслушал меня, достал из ящика письменного стола бутылку джина — название уже не помню, но этикетка была голубого цвета. Он стал пить прямо из горлышка, а мне протянул стакан. Воды в доме не было, он открыл окно, разбил свисавшую с крыши сосульку, раздавил ее и добавил в стакан немного снега. Это был мой первый джин, зимний джин, пожарный джин, а Бопре объяснял мне, что, ради того чтобы лишь съездить к Белым миссионерам, билет туда и обратно дороговато обойдется. После того как он опорожнил бутылку на треть, он посоветовал мне построить змеевик. После половины — я должен был стать архитектором. Когда бутылка опустела, он по-простому сказал, что мне бы хорошо на воздух, как впрочем, я и сам думал. Уехать, свалить отсюда, пока из памяти не уйдет воспоминание о кромке набережной.