— А чего же ты так…

— Тебе папа потом объяснит. А сейчас отведи меня куда надо. Не хочу у всех на глазах в ногах запутаться.

— Ну, ладно… — пожал плечами Федор, — пойдем.

Он поднялся на крыльцо. Андрей поторопился следом, чувствуя уже шум в ушах и легкую слабость в конечностях. Они прошли на второй этаж, миновали короткий коридорчик и оказались в просторной светелке, сплошь выстеленной теплыми и мягкими персидскими коврами.

— Вот, сестра здесь всегда останавливалась. Мыслю, и ныне отец здесь вас разместит.

— Да, хитер у тебя папочка… — Андрей позволил себе немного расслабиться, и его тут же повело к стене. Он бухнулся на сундук, начал стягивать сапоги. — Ты знаешь, каково оно, имение княжеское, Сакульское?

— Отец сказывал, — спокойно кивнул княжич. — Там вроде двадцать дворов всего, да и те без мужиков. Говорил, по-первости, вестимо, придется подмогнуть вам с Полиной, полста воинов вместо вас выставлять. Года три-четыре поможем, а там видно будет. Либо поднимешься, либо не будет с тебя вовсе никакого прока.

— С меня? — Зверев нахмурился, пытаясь осознать услышанное, но в хмельной голове одна мысль никак не хотела попадать в другую. Вроде князь Друцкий его и вправду дурить не собирался, а вроде и обозвал нехорошо. — От меня сейчас проку нет. Извини… — Он расстегнул крючки ферязи, кинул ее в угол, а сам повалился в другую сторону: — Хорошо тут у вас. И кровать искать не нужно.

— Понятно, — услышал он над головой, — на охоту ты сегодня не поедешь…

* * *

В себя он пришел от холодного влажного прикосновения ко лбу. Андрей разлепил глаза и увидел пухлое румяное личико своей благоверной.

— Проснулся, ладный мой? — На крохотных пухлых губках появилась радостная улыбка. — Дядюшка мой все беспокоится, выйдешь ли к пиру. Уж и не рад шутке своей. Мыслил, токмо приятнее вино в мороз гостям будет. Ан вон оно как получилось.

— Пир? — изумился Зверев. — А разве я его не проспал?

— Нет, Андрюшенька, то всего лишь обед был. А пир в твою честь князь вечером затеял.

— Почему в мою?

— Ты же муж мой, Андрюшенька… — Полина, хотя это и казалось невероятным, зарумянилась еще сильнее.

— Понятно… — Зверев попытался сесть, но его тут же повело в сторону. Он обратил внимание, что все еще валяется на полу, на ковре, снова сел, привстал и не столько перешел, сколько упал на кровать. — Понятно. Пир, стало быть, не в мою честь, и не в твою, а в честь того, кто у тебя в конце лета на свет появится.

— Может, и не в конце, может, осенью, — стала и вовсе пунцовой молодая женщина.

— Да ты чего, родная, не знаешь, откуда дети берутся? — не выдержал Андрей. — Смущаешься, словно грешное что-то сотворить намерена.

— Так ведь грех первородный, Андрюша, — назидательным тоном сообщила женщина. — Господь наш за грех этот на крест пошел, на себя его принял. Потому как в похоти жизнь новая зарождается, и отмаливать ее весь век свой надобно…

— Это тебя тоже духовник твой научил? — чуть не зашипел от возмущения Зверев. — Вот ведь крыса бесплодная. А ты запомни: нет более святого мига, нежели тот, во время которого жизнь новая появляется. Ибо никто, кроме Бога, вдохнуть жизнь в тварь земную не может. А потому в тот час, когда женщина новую жизнь порождает, она сама равной Господу нашему становится. Какая похоть, какой грех?! Чудо это высшее, что на земле происходит, а не грех!

— Да что ты сказываешь, родный мой, — испуганно закрестилась Полина. — Да про грех первородный тебе всяк расскажет, о нем и дети малые знают. Батюшка, духовник мой, сказывал, на понимании греха своего вся вера Христова держится!

Андрей помолчал несколько секунд, не решаясь грубить сразу. Ведь учение о чуде первородном он от Лютобора, а не из Библии почерпнул, и все же не утерпел:

— Твой духовник пусть сперва хотя бы кошку родит, а уж потом других уму-разуму учит.

— Да как ты можешь?! — возмутилась женщина. — Он себя всей жизнью, всей судьбой своей служению Господу посвятил, а ты его, не зная, поносишь.

— Ой, бедная моя голова, — поморщился Зверев. — Господь, помнится, завещал прародителям рода человеческого плодиться и размножаться. И много детей у твоего духовника? Ни одного? Значит, хреново служит.

— Трое у него детей. Мальчик и две девочки.

Это был нокаут. Выросший в двадцатом веке Андрей совсем забыл, что православные священники, в отличие от схизматиков, имеют право жениться и детей в большинстве своем имеют. Так что похоть Полинин священник себе все же дозволял. Но потом, конечно же, старательно замаливал. Небось власяницу весь день носил, вериги. А вечером — к попадье под одеяло, под теплый бочок…

— Ох, прости Господи, что за мысли идиотские мне спьяну в башку лезут?! — теперь искренне перекрестился Андрей. — Прости, Полина, это зеленый змий, а не я дурные речи ведет. Когда там князь пир собирается затеять?

— Да уж на стол накрывают.

— Тогда вот что, милая моя. Пришли мне Пахома и крынку сыта холодного. Баню, я надеюсь, нам еще не топили?

— Не слыхала о том…

— Это хорошо. Тогда я еще и ополоснусь…

Баня для Андрея была важна еще и тем, что топили ее у князя, разумеется, не чем попало, а дровами легкими, березовыми. И в печи не могли не остаться хотя бы мелкие угольки.

Рецепты старого волхва Лютобора были далеко не всегда приятны, но почти неизменно эффективны. Оставшись с Пахомом в бане, Зверев сожрал полгорсти растертого угля, запив его чуть сладковатым сытом, облился для бодрости двумя шайками холодной, воды, растерся щелоком, снова окатился — на этот раз для чистоты, — еще раз пожевал угля и, одеваясь, чувствовал себя уже вполне вменяемым человеком.

— Куда идти, знаешь? — поинтересовался у дядьки Андрей, застегивая крючки ферязи.

— А то, княже. Здравицы уж не раз кричали, на весь двор слышно.

— Отлично, — пригладил Зверев мокрую голову, уже поросшую коротким ежиком. — Бриться пора, я и забыл. Прямо отрок малой, а не боярин.

— Ничего, княже, под тафьей не видно, — протянул ему бархатную тюбетейку холоп. — Да и гости давно хмельные, не заметит никто. Пойдем.

Трапезная в усадьбе Друцких была вдвое больше, нежели у бояр Лисьиных, примерно с половину баскетбольной площадки. Посередине крышу поддерживал могучий столб, оштукатуренный и расписанный понизу зайцами, а поверху — раскинувшими крылья соколами. Стены же оставались бревенчатые. Слюдяные окна от духоты распахнули настежь: за столом, составленным в виде перевернутой буквы «Ш», собралось человек пятьдесят, не меньше. Правда, на той стороне, что напротив входа, спиной к окнам сидели всего восемь: Василий Ярославович, сам князь, его сын, а также четыре женщины: похожая на одетого в сарафан хомячка Полина, Анастасия — жена князя Юрия Друцкого, Прасковья — супруга Федора Юрьевича, и Елена — дочь князя. Их всех Андрей видел на соколиной охоте. А вот с сорокалетним на вид, с длинными, с проседью, волосами боярином он знаком не был. Глаза незнакомца были пронзительно-черные, нос острый и чуть загнутый, похожий на клюв коршуна, щеки впалые, на подбородке торчала короткая козлиная бородка. Скорее всего, чужестранец откуда-то из немецких земель. На Руси бояре волосы отпускали только в знак траура, да и бороды предпочитали не уродовать.