— А если эту симфонию найдут и окажется, что это…

— Фальшивка?

— Нет, не фальшивка. А просто дерьмо.

— С чего вы это взяли?

— Говорят, Бетховен был глухим. Откуда он мог знать, как звучит его музыка?

— Дело в том, что Бетховен не был глухим от рождения, он оглох, а это не одно и то же. К тому же он оглох не сразу, а постепенно.

— Хорошо, но под конец он стал глухим как пень. Разве нет? Поймите, для простого человека глухой музыкант — это так же смешно, как слепой художник.

— Вам будет еще смешнее, если я скажу, что некоторые специалисты утверждают, что, оглохнув, он стал сочинять еще лучше.

— Вы шутите? Хотите еще хот-дог?

— Спасибо, нет. Скоро я буду на концерте, который связан как раз с этой темой. Уверен, что потом состоится банкет. Поэтому я предпочел бы воздержаться.

— Не понимаю, зачем глухому сочинять музыку. Мало того, мне это кажется безнравственным.

— А если глубокое своеобразие последних работ Бетховена объясняется именно тем, что он не мог слышать? Когда слушаешь музыку других композиторов, эта музыка, пусть на подсознательном уровне, влияет на тебя, определяя твою манеру сочинять. Хотя здесь речь не идет о плагиате. Но если ты не можешь ее слышать, то все идеи неизбежно рождаются в твоей голове, и только в ней.

— Желаю вам удачи. Постарайтесь найти эту симфонию.

К ним направлялась группа школьников, и человек за прилавком, почувствовав, что запахло прибылью, закончил разговор.

Пожав ему руку на прощание, Даниэль освободил место для новых клиентов.

Прежде чем пуститься в путь, он убедился, что приглашение, которое вручил ему Дуран, при нем, и некоторое время его разглядывал. Он вспомнил знаменитые музыкальные скандалы, парижскую премьеру «Весны священной» Стравинского, когда между сторонниками и противниками балета разгорелась рукопашная. Или премьеру «Травиаты» в Венеции: где публика разразилась хохотом, когда дородная, пышущая здоровьем певица запела: «Чахотка убивает меня, пройдет несколько часов, и меня не станет».

То были конкретные произведения. Теперь же баталия могла возникнуть из-за симфонии, которой, скорее всего, и не существовало.

А в это время неподалеку, в роскошном номере гостиницы «Палас», где проживала Софи Лучани, дочь Рональда Томаса, телефон звонил не переставая, однако никто и не думал брать трубку. Наконец дверь ванной распахнулась и появилась привлекательная женщина лет тридцати, с мокрыми волосами, завернутая в большое полотенце с монограммой гостиницы. Она подняла трубку, испачкав ее пеной.

— Да?

— Ты где пропадаешь? — спросила княгиня Бонапарт. — Я уже десять минут тебе названиваю.

— Я была в ванной. А телефона не слышала потому, что, как тебе известно, я не расстаюсь с айподом.

— А это не опасно, дорогая? В конечном счете это электрический прибор. Если он вдруг свалится в воду, нас это огорчит, Софи.

— Прежде всего это огорчит меня, тебе не кажется? Но вам с Луи Пьером волноваться не стоит, айпод работает от крошечной батарейки. Если он и упадет, единственным, кто сварится всмятку, будет Лучио Далла, потому что там записаны почти все его диски. Что-нибудь случилось?

— Луи Пьер не слишком хорошо себя чувствует. Ты очень хочешь, чтобы мы пошли с тобой на концерт?

— Отнюдь. Я могу позвонить Оливеру и сказать, что пойду с ним. А что с твоим мужем?

— Он говорит, что ему плохо после вчерашнего ужина. Но я думаю, что несварение вызвала у него дама, после доклада задававшая ему наглые вопросы.

— Хочешь, я тоже останусь?

— Нет, Софи, какая глупость. Это концерт твоего отца. Он может обидеться, если ты не придешь. Иди спокойно, наслаждайся Бетховеном, а завтра поговорим.

Женщина положила трубку, встала, чтобы взять сумку со столика у камина, и, наступив на полотенце, в которое была завернута, осталась совершенно голой. Она бросила тревожный взгляд на окно, но, убедившись, что занавески плотно задернуты, успокоилась и не стала поднимать полотенце с пола. Порывшись в сумке, она вытащила оттуда два предмета: мобильный телефон последнего поколения и странное деревянное колесико, составленное из двух концентрических окружностей с нанесенными на них буквами и цифрами. Повозившись несколько секунд с колесиками, которые могли крутиться в двух направлениях, она отправила сообщение на один из номеров, занесенных в память телефона:

Помнишь ключ? XZF D YZGCNZYSZ

Хесус Мараньон не любил, когда его фантастический дом называли роскошным, ибо роскошь — это избыток украшений, чрезмерная пышность и комфорт, а его жилище никогда не казалось перегруженным, как это часто бывает с домами нуворишей. Разумеется, если не считать излишеством пару скульптур Бранкузи в саду. Роскошь предполагает изобилие ненужных вещей, а с этой точки зрения шале Хесуса Мараньона в элитном поселке Ла-Крус-дель-Монте нельзя было назвать роскошным, потому что все в нем служило только для того, чтобы его хозяин пребывал в мире с самим собой. Например, беспроводные камеры видеонаблюдения, стоявшие по периметру участка площадью десять тысяч квадратных метров, были не только последним криком японской технологии безопасности, но и служили эстетической цели: сферические каркасы агатового цвета, спроектированные Исси Мияки, передавали сигнал на камеры «Банг & Олуфсен». Усадьба Мараньона, названная Ифигенией (по «Ифигении в Тавриде» Глюка, любимой опере супруги Мараньона), была более известна под именем «маленький Прадо»: в ней хранилось множество бесценных картин, включая двух Сурбаранов и одного Веласкеса, и можно было без преувеличения назвать этот дом музеем Прадо в миниатюре.

Даниэлю, прибывшему к «маленькому Прадо», даже не пришлось показывать приглашение. Сам Мараньон, встречавший гостей у входа в сад, жестом пригласил его войти. Даниэлю показалось, что охранник, которому пришлось его впустить, был разочарован тем, что обошлось без обыска.

— Ты один из мальчиков Дурана, верно? — спросил Мараньон, протягивая руку для приветствия, в другой руке он держал бокал шампанского «Кло дю Мениль» урожая девяносто пятого года.

Это был крупный мужчина лет шестидесяти, широкоплечий, с коротким горбатым носом, напомнившим Даниэлю лезвие томагавка. Его лицо покрывал безупречный загар, и, несмотря на то что было еще светло, глаза его время от времени вспыхивали зеленовато-золотистым светом, как у филина.

— Я работаю в его отделении, — ответил Даниэль, отметив проницательность хозяина.

— А как тебя зовут?

— Паниагуа. Даниэль Паниагуа.

— Добро пожаловать в мою скромную обитель, Даниэль. Я понял, кто ты, потому что ты здесь единственный, кого я не знаю. Я понимал, что Дуран зашлет ко мне шпиона — не обижайся, это шутка, — и сказал себе: это будет кто-то незнакомый. Помни, друзья Хакобо — мои друзья. Наверно, он наговорил тебе про меня с три короба, что я его преследую и все такое. Не верь ни одному его слову, ему нравится выдавать себя за жертву, ты же знаешь этих политиканов. Он не пришел сюда просто потому, что не хотел. Немного шампанского?