Чего Лёнька понять не мог, так это почему такие умные, ловкие и работящие мужики воевали против своих таких же. Неужто не понимали, что царь и буржуи их обманывали?

Любые известия о зверствах красных Лёньку не только озадачивали, но и раздражали — не может рабоче-крестьянская армия грабить и убивать, ложь это все, пудрят мозги доверчивым казакам Колчак и Деникин. Пару раз Лёнька пытался вслух выразить недоверие, мол, неужто красные и впрямь попов на морозе живьем замораживали и последнее у крестьян отбирали? Правда, высказывал свои мысли только Зиновию и только на ночь глядя. Зиновий в первый раз вообще отказался говорить на эту тему, а во второй раз рассказал о семье одного казака, которую расстреляли за то, что те припрятали последний мешок овса, на прокорм.

Не то чтобы Лёнька не поверил, но решил — двух правд быть не может, кто-то врет. А так как он точно знал, что отец его на Нарвском фронте бьет белых, решил — все казаки врут, чтобы совесть свою успокоить. Значит, враги они, и бить их надо смертным боем. Только бы случай представился.

Отряды казаков мотались по степям, нападали на красных и вновь отступали, отвлекая на себя внимание, пока войска Деникина действовали на главных направлениях. Лёньку, несмотря на то, что рвался в бой, в рейды не пускали. Может, не доверяли, может, жалели мальца, но за все лето новобранец так и не побывал в настоящем бою.

Жизнь в Каленом была скучной и однообразной. Даже не верилось, что совсем рядом идут ожесточенные бон. Генерал Толстов, командующий казаками, ежедневно устраивал муштру и учения, лишь бы мужики не заскучали и не стали безобразничать.

— Солдат должен уставать, чтобы у него на озорство сил не хватало, — защищал командующего Зиновий. — С нашим братом ухо востро держать надо.

У Лёньки, конечно, сил не оставалось не только на озорство, но даже на еду, рука ложку не держала.

Поэтому, когда по стану объявили, что нужны добровольцы для операции настолько опасной, что провизии берут только в одну сторону, Лёнька сказал Зиновию:

— Если не возьмут в поход — тайком пойду!

— Да тебя тот же час изловят и отправят под расстрел как дезертира, — сказал Зиновий.

— Ну и где мне лучше погибнуть — в бою или у стенки?

Зиновий перекрестился:

— Молчи, дурень. Не поминай лихо, пока оно тихо. Ладно, скажу за тебя командиру, может, и возьмет.

Командир взял, да еще и похвалил при всех. Лёнька ликовал, хотя причины его радости никто не понял — чего веселиться, коли на смерть идешь? Но Лёнька собирался не умирать, а бежать к красным.

Готовились к походу основательно. Выстроили по каким-то планам целую деревню. Всю неделю перед походом учились неслышно передвигаться по этой деревне, снимать часовых и без шума брать штурмом избы. Почему-то больше внимания уделяли не избе с флагом, которую Лёнька принял за штаб, а другой избе, обитателей которой требовалось взять обязательно живыми.

По всему выходило, что казаки собираются штурмовать какой-то хорошо укрепленный гарнизон красных, но какой? Куда они пойдут — на Астрахань, которая за лето успела пару раз поменять хозяев, на Царицын или на Уральск?

Самого Лёньку пускали только в группу прикрытия. В рейд казаки брали минимум тяжелого вооружения — девять пулеметов и два орудия. Всего же в отряд, судя по подсчетам самого Лёньки, входило не менее тысячи человек. Командующим назначили полковника Бородина, подхорунжий Белоножкин единодушно был избран походным есаулом.

Зиновий в рейд не пошел — жестоко болела спина, он даже ходил с трудом. Накануне, утром, он приковылял к тачанкам, нашел Лёньку и сказал:

— Знаешь, куда идете?

— Нет, — Лёнька насторожился, до сих пор никто и словом не обмолвился о конечной цели.

— На верную гибель идете, — сказал Зиновий. — Бородин — хороший командир, и подхорунжий наш тоже хват, но поэтому их всегда только на верную гибель и отправляют, потому что привычные они. Под пули не лезь, сиди в тачанке при Милентии, он пулеметчик не хуже меня. Но если, не дай боже, убьют его — держись ближе к подхорунжему. Его бог хранит, потому что последний из рода, но сам на войну вызвался и даже серьги не носит.

— А при чем здесь серьги?

— Обычай есть у казаков: если один сын у матери — носит серьгу в левом ухе. Если серьга в правом — последний мужик в роду. А уж если серьги в обоих ушах — то вообще последний из семьи, единственный продолжатель рода. Такого атаман или есаул беречь должны, в атаку отпускать самыми последними.

— А подхорунжий, что ли, такой?

— Я с Белоножкиным из одной станицы. Всю его семью красные вырезали. Помнишь, я про мешок овса говорил? Так вот — это Белоножкина семья была — отец, мать, брат-калека с женой и детьми, да самого Белоножкина жена беременная.

— Быть не может! — побледнел Лёнька.

— Кабы сам не видел — так и не говорил бы. Я опосля того случая и отправился подхорунжего искать, чтобы весть сообщить.

— А он?

— А он — как камень. Только серьги в уши вставлять не стал и мне запретил рассказывать про то. И с тех пор в самое пекло кидается — и хоть бы оцарапался. Бережет его ангел, как бог свят — бережет. Так что держись его.

С этими словами Зиновий обнял Лёньку и уковылял прочь, держась за поясницу.

Лёньке не понравились слова Зиновия. Он не верил, что красные способны на такие зверства. Почему все пытаются убедить его, что веселые и добрые красноармейцы, которые помогали им грузиться в вагон в Тихвине, которые гоняли всякую вороватую шелупонь, могут убивать беззащитных крестьян за мешок овса?

С другой стороны, почему каленовцы, простые мужики и бабы, не боялись казаков, были приветливы и вовсе не выглядели испуганными, хотя хозяйничали в поселке белые?

От всех этих вопросов голова шла кругом. В конце концов, Лёнька — обычный пролетарий, ему не нужно забивать голову политикой. Выбрал сторону — дерись против другой. Двух правд быть не может.

Отбросив сомнения, Лёнька улегся спать под кошмой. Как только стемнеет, отряд выдвинется в путь. Хочешь — не хочешь, а нужно выспаться перед походом.

Он закрыл глаза и стал мечтать, как улизнет из-под присмотра Милентия, как придет к красным и расскажет им о коварном плане белых, как восхитятся им красноармейцы и сразу примут в свои ряды. С этими сладкими мыслями Лёнька крепко заснул.

Колчак

— Александр Васильевич, к вам генерал Рябиков.

— Просите.

Павел Федорович Рябиков, генерал-майор, второй генерал-квартирмейстер Ставки и начальник штаба Восточного фронта, вошел в кабинет.

Павел Федорович перешел на сторону белого движения год назад, до этого сотрудничал с большевиками и даже преподавал в академии Генштаба. Он давно был признанным специалистом в теории агентурной разведки и сейчас преподавал в Омске молодым офицерам, хотя кадровый голод это никак не утоляло.