― Нет необходимости повторять содержание письма, вы с ним знакомы, ― ответил Данте, снова распаляясь праведным гневом. ― Я повторяю: Данте Алигьери никогда не заплатит своим скудным имуществом тем, кто его оскорбил, и не станет просить помилования у нашего святого покровителя. Именно поэтому нет ничего странного в том, что я считаю себя «изгнанным безвинно»: ни одно из обвинений моих врагов не является обоснованным.

― И я с этим согласен! ― с чувством произнес наместник, снова поднимаясь со своего места. Он начал переносить свое громадное тело по комнате, заложив руки за спину. С каждым движением многочисленные складки на лице Баттифолле менялись, отражая игру теней: из дружелюбного выражение могло превратиться в дикое и угрожающее. ― Поэтому я принял вас без всяких подозрений в моем доме в Поппи. У меня не возникало и тени сомнения в честности Данте Алигьери. Несмотря на это, вы видите во мне сегодня только палача.

Внезапный раскат грома и стук дождя в стены дворца усилили эти слова.

Слова и жесты Баттифолле должны были подтвердить торжественность момента. Данте снова замолчал, потому что чувствовал, как все это глупо, и знал, что граф не скоро остановится.

― Вы подозреваете меня в неискренности. А я знаю, что для вас неприемлем любой политический размен, ― продолжал граф. ― Вы человек гордый и упрямый, но ваши чувства заставляют вас страдать, и вам придется привыкнуть к косым взглядам…

Данте молча слушал эти бессвязные речи. Долгие годы он был объектом бесчисленных обвинений, часто необоснованных, но внутренне Данте признавал несколько раз, особенно в моменты серьезных размышлений, что некоторые его действия и слова были несдержанными и несправедливыми. Граф, по крайней мере, был уверенным и сообразительным, что заслуживало большего уважения, чем позиция его врагов.

―…или забыть, что сильные ветры, которые обдувают все земли Италии, ― продолжал наместник Роберта с улыбкой, ― заставили графа Гвидо де Баттифолле изменить свои принципы, точно так же, как превратили Данте Алигьери из борющегося гвельфа в яростного гибеллина.

Поэт старался не показывать своей реакции на эти слова, намекающие на изменения, произошедшие с ним в годы изгнания.

― Но я совсем не собираюсь спорить с вами, ― продолжал Баттифолле с лицом, скрытым под маской фальшивой прямоты. ― Я только хочу, чтобы вы поняли, что моя связь с императором была такой же искренней, как ваша. Я, как и вы, всегда мечтал о мире и единстве на нашей земле; я мечтал о сильной власти, готовой противостоять анархии и кровопролитию, которые распространились с севера на юг. И массовое изгнание тысяч горожан, подобных вам, ничего исправить не может, а лишь сыпет соль на раны этой земли, и они грозят никогда не закрыться.

Легкая улыбка выдала скептицизм Данте, хотя он не произнес ни слова, чтобы прервать монолог своего собеседника. Это были странные минуты. Он слушал представителя старых феодальных родов, говорящего о единстве и централизованной власти, о правителе, готовом действовать внутри своих владений без ограничений, хотя власть и могущество аристократических семей держались как раз на разобщенности земель. Баттифолле словно забыл о временах, когда твердолобые сторонники Священной Римской империи ради собственной выгоды отнимали у Генриха VII необходимые опоры власти.

― И этот немецкий неудачник, ― продолжал Баттифолле, говоря о последнем императоре, ― казался искренне готовым воплотить свои идеалы. По крайней мере, когда утверждал, что его поддерживает папа Климент и вассалы таких городов гвельфов, как Лукка или Сиена. И все же серьезной поддержки у него не было… Я не думаю, что необходимо напоминать вам все обстоятельства.

Намерения молодого Генриха, правителя маленького государства Люксембург, дали неожиданный и удивительный результат. Хитрый папа Климент V хотел ослабить французское влияние, избрав властителя несильного и теоретически малоопасного. Кроме того, он спешил навести порядок у итальянцев, которые приняли нового суверена при условии, что он будет коронован в Риме. Это вдохновило Данте направить одно из своих писем «всем и каждому из итальянских королей и сенаторов Святого Рима, а также князьям, маркизам, графам и народу», в котором поэт писал: «Правитель Неба и Земли избрал для нас короля». После девяти бесплодных лет изгнания его сердце наполнилось новыми надеждами, но действительность опять наказала его разочарованием. Климент забыл о своих обещаниях, и «порочнейшие флорентийцы» в правительстве помешали стремлениям Данте.

― В руках нашего Генриха, ― продолжал Баттифолле несколько иронично, ― в котором вы не сомневались и которого называли не менее как новым Агнцем Господним, оказалась ответственность, во много раз превосходившая его способности. А ведь он страстно желал возглавить новый крестовый поход на землю неверных! Звезды, однако, слишком быстро отвернулись от него. Вы видели его коронацию ― потрясающая церемония, почти тайная; в Риме, поделенном надвое, без папы, в Латеранском соборе, потому что собор Святого Петра был в руках его врагов.

Но более проворные соратники Генриха не могли закрыть глаза на ужасную действительность. Его авантюра превратилась в абсурдную трагикомедию. Со смесью стыда и гнева ― шуты его врагов часто припоминали поэту этот факт ― Данте подумал о чрезмерных восхвалениях, которые обращал к Генриху, когда мечтал о триумфальном возвращении во Флоренцию в числе имперских придворных. Он называл этого венценосного люксембуржца «Агнцем Божиим, который победит грех мира», перефразируя то, что сказал Иоанн Креститель, когда увидел самого Сына Божьего. И после поражения Генриха слова Данте стали темой шуток над самим поэтом. Ни символы, ни церемонии или ритуалы не могли придать веса делам этого монарха. Когда Генрих отправился в Рим, чтобы получить императорскую корону, его придворным было трудно попасть в город, оккупированный врагами. В той части Вечного города, в которую они вошли, не было ни дворца, ни собора Святого Петра. Генрих, полный гнева и ярости, согласился короноваться в Латеранском соборе. Это было в начале августа 1312 года, его короновал кардинал де Прато, легат понтифика, не захотевшего уехать из Авиньона.[17]Таким образом, Генрих покинул Люксембург, чтобы под несчастливой звездой стать императором.

― Вы сами упрекали Генриха в небрежности, ― продолжал наместник Роберта, шагая туда-сюда перед неподвижным Данте, ― в ошибках. В одном из открытых посланий вы критиковали его медлительность. Скоро мы все поняли, что его авантюра не может закончиться удачно. И в основном этим провалом он обязан городу, в котором мы теперь находимся. Вы не искали помощи у прежних соратников или у короля Роберта, которого я теперь представляю. Флорентийская республика сегодня очень сильна. Ваши земляки сделали из банкиров превосходных солдат. Они так убедительны со своими кредитами и флоринами в поиске союзников, как самые могущественные армии в доспехах, украшенных бриллиантами. ― Граф остановился перед столом, легко наклонился, нашел нужную бумагу и продолжал: ― Такая злость, такая страсть… Я могу показать вам документы, которые ваши соотечественники начинают фразой: «Во славу святой церкви и на смерть великого короля». А также документы, из которых они с бешенством вытравливают и выскабливают вражеские гербы. Они стараются уничтожить изображение орла повсюду, где оно было выгравировано или нарисовано. После смерти Генриха из Флоренции в итальянские города были направлены письма, подобные этому, ― Баттифолле выбрал на столе нужный лист и помахал им перед лицом Данте. ― Такое вот послание: «Здоровья и счастья! Радуйтесь с нами!»