Сейчас бедолаге Зэ повезло бы куда больше. Король Йорум в подметки не годится Горну Восьмому, и королевство давно уже не великая империя, ведущая великие войны. И давно уже разнообразные народные герои атакуют их со всех сторон, стремясь захватить как можно больше. Мне звание народного героя ни к чему, но с таким замком я вполне могу претендовать на кусок пирога империи. Скажем, земли вокруг Даугтера, потом, разумеется, все, что лежит выше по течению рек, до самой Гары. А после — кто знает…

Стоп. Замка у меня пока нет. Есть недостроенный первый этаж, толпа крестьян, таскающих кирпичи, веселая компания бродячих каменщиков и вдохновенный мастер. И черт знает, что они в конце концов построят. Хотя Перегрин время от времени рассказывал мне, как продвигается дело, и постоянно твердил, что замок получается очень необычный, подобных ему нет и в ближайшее столетие не предвидится.

С некоторым недоумением я оглядывал широкий квадратный двор, еще не вымощенный и превратившийся под дождями в грязное месиво, не слишком могучие стены и едва начатую шестигранную главную башню. Ничего небывалого я во всем этом не усматривал. Сотни таких крепостей разбросаны по Западным Равнинам, и неприступными их назвать язык не поворачивается…

Фиделин как-то незаметно закончил рассказ про Зэ-Боброзуба и перешел к своей любимой истории о том, до чего же ловко малыш Перегрин развалил старый Даугтер. Он рассказывал эту историю уже раз десять, всегда с новыми подробностями. Сегодня он излагал особенно цветисто. Упомянул светлую ночь, зловещую полную луну, далекий вой собак где-то на равнине и посвист ветра в ушах. И, воодушевляясь, повел рассказ о том, как малыш отвел всех подальше и велел стоять тихо и смирно. Ночь была светлая, все разглядели его лицо и как он смотрел на крепость, а крепость возьми да и развались.

— Глядим, западная башня только и стоит. А остальное — начисто. Я варежку разинул и закрыть не могу. Кухарки в рев. Барг Длинный и вовсе в обморок грохнулся. Мыслимое ли дело! Тут, конечно, все на малыша совсем по-другому посмотрели. Могущественный волшебник, одно слово. Ладно бы там дунул-плюнул или слово какое сказал, а то ведь глянул только. А она и рухнула. Да так аккуратненько. Даже камешки, это, рассортировались. Какие побольше, какие поменьше.

Камешки — это было что-то новое.

— Врешь, — лениво ответил я.

— Чтоб я сдох! — Он вытаращил честные глаза. — Вот если бы вы, господин, вышли…

— Что ты сказал?

— То есть не вышли, а это… ну… я не о том. Камешки эти всякий мог видеть, кто рядом был, а вас не было, так вот я к тому, что если бы вы тогда из западной башни бы вышли…

— По горбу? — спросил я. Он испуганно умолк.

Я хорошо запомнил ту ночь. Она действительно была неправдоподобно, сказочно светлой. Все увидели, как превращается в сортированные камешки трухлявая крепость эпохи Великих Завоеваний. Все, кроме меня.

С большим трудом втолковал я Перегрину, что выходить мне на равнину не хочется. Он все повторял, что, даже находясь в западной башне, с которой ничего не случится, я подвергаю себя опасности, употребил смешное выражение «шальной кирпич» и уговаривал меня не капризничать и отойти вместе со всеми на расстояние полета стрелы. Ничего не стоило просто вышибить его за дверь, но в его глазах была такая искренняя за меня тревога, что я усадил его напротив и рассказал все как есть…

— Хорошо, — сказал Перегрин, помолчав. — Если так, останьтесь внутри. Обойдется, будем надеяться.

Фиделин заявил, что нипочем меня не покинет. Анч и Хач, которые должны были в ту ночь западную башню охранять, заявили, что нипочем не покинут пост. Я грозил и ругался, близнецы ухмылялись, Фиделин крепко держался за мой рукав. Но Перегрин тихо сказал: «Выйдите, пожалуйста», и они тут же убрались.

Нечего и говорить, что после уничтожения крепости волшебное воздействие его вежливости многократно усилилось. Просьба мастера стала равнозначна приказу князя, и это мне нравилось все меньше и меньше. Например, сегодня, проснувшись поздно, я обнаружил, что всех до единого солдат Перегрин еще утром услал в деревню за новой партией кирпича. «Я нарочно снарядил всех, чтобы скорее погрузили и вернулись», — сказал он мне. Посмеявшись, я ответил, что если они и вернутся сегодня, то наверняка поздно вечером, очень довольные и очень пьяные. Но скорее всего, они явятся завтра утром, проспавшись. Так или иначе, каждый из них получит от меня по морде, и виноват во всем будет только уважаемый мастер. Додумался — парней в деревню. Козлов в огород.

«Я не знал…» — сказал Перегрин и ушел опечаленный.

Ничего-то он не знал, кроме своего зодчества и своих таинственных манипуляций. Западная башня стала теперь в точности такой, какой была задумана, — с высокими, узкими окнами и лестницей, закручивающейся справа налево, а не слева направо, как раньше. Высокие окна выглядели куда лучше прежних бесформенных дыр, а лестницу такую мне, левше, оборонять в случае чего гораздо удобнее. Не нравилось мне только, что он устроил повсюду какие-то ниши, в которые помещал разные затейливые штуковины, выточенные из дерева, время от времени их менял и строго запрещал к ним прикасаться.

Не утерпев, я спросил, для чего это нужно, и за ужином Перегрин все подробно рассказал. Когда подошел к концу второй кувшин вина, я уяснил абсолютно все. Правда, наутро ничего вспомнить уже не мог, кроме застрявшего в голове слова «баланс» и того, что деревянные финтифлюшки как-то связаны с работами, ведущимися снаружи.

Перегрин охотно объяснял, если его спрашивали. Ему нравилось, что он знает так много таинственного, пугающе непонятного и может своим объяснением сделать все это простым и безобидным. Правда, иногда оказывалось, что объясняет он самому себе. Перегрин мог прерваться на полуслове и начать бормотать что-нибудь вроде: «…Да, но если так, то получается сразу два незамкнутых контура! Так вот почему…» После этого он мог продолжить свою речь, а мог выхватить мел и начать чертить, забыв обо всем на свете.

Чертил он много, как одержимый, — пером на бумаге, углем и мелом на стенах, прутиком на снегу, щепкой по грязи. Линии были гибкие, тонкие и неправдоподобно ровные. Перегрин оценивающе рассматривал рисунок и либо качал головой и стирал, либо говорил «угу», и лицо его озарялось улыбкой. Один чертеж из тех, что на бумаге, был похож на диковинный цветок. Оказалось, это всего лишь лестница в подземелье главной башни. Я листок у Перегрина отобрал и положил к себе в сундук. Не знаю зачем.

Все в округе считали Перегрина волшебником. Не понимаю, чем ему удалось пронять весь тот сброд, который я согнал на строительство, но они действительно верили, что создают нечто небывалое, волшебное и несказанно прекрасное. Иногда работа и впрямь напоминала магический ритуал, в котором каждое движение и слово таили в себе особый смысл. В такие дни Перегрин носился между тяжеловесными строителями, стремительный и легкий, как пламя, и, казалось, ухитрялся быть в нескольких местах сразу.

После того как строители, закончив дневные труды, удалялись в деревянные сараи, возведенные специально для них неподалеку, Перегрин еще долго лазал по стройке и что-то там измерял и проверял. Фиделин говорил, что мастер иногда принимается беседовать не то с самим собой, не то со стенами, не то с кирпичами, и речи его напоминают то ли стихи бродячих рифмачей, то ли наговоры деревенской знахарки Мерлы.