разрубил; она, как ни в чем не бывало, дальше идет; тут другой ее хвать по другой руке…» и т. д., – наш страж передавал все подробности с таким равнодушием, будто речь шла о самом будничном обстоятельстве. Впрочем, это и было «будничное обстоятельство». Послышалось чье-то рыдание, скоро подавленное, – «товарный вагон» должен безмолвствовать.

Длительная тишина. Позже внезапный свисток – другой – грохот приближающегося поезда, и, затем, обычный станционный гул, скоро, впрочем, заглохший. Снова какая-то возня, громкие голоса на вокзале. «Должно, вас ищут», – шепнул стражник.

Слышно было движение маневрирующих паровозов. Толчок, и нас куда-то двинули, перевели на другой путь, к чему-то прицепили. Скоро распознали мы голос Ж., говорившего по соседству с одним из милиционеров. Затем и наш стражник, отодвинув дверь теплушки, неслышно выскользнул в темную ночь; новый свисток – и поезд тронулся из Армавира, где тридцать девять замученных людей брошены были в ими же вырытый ров.

9. Привал в Пятигорске

Прибыв на станцию Минеральные Воды, узнали, что движение с часу на час должно прерваться и что едва ли доберемся до Владикавказа. Пришлось остаться и избрать местопребывание в пределах «группы». Поселились в Пятигорске, с крутым переходом от теплушки к комфорту первоклассной гостиницы «Бристоль». В это время, то есть в середине апреля 1918 г., в Пятигорске, да и в других поселениях этого района, было сравнительно спокойно. Равновесие общественных сил еще как-то держалось и уживалось с признанием советской власти; пришлого населения было сравнительно мало, и изобилие во всем было полнейшее.

В Пятигорске дошел до нас слух о перерыве Трапезундской конференции, о падении Карса и Батума, о формальном провозглашении независимости Закавказья. Еще больше потянуло нас в Тифлис – между тем приходилось бездействовать, вдыхая целительный воздух, и ждать удобного случая к отъезду.

Я чуть было не собрался ехать во Владикавказ на дрогах, по колесной дороге – весной это даже соблазнительно; но члены грузинского комитета (везде на группах были такие комитеты-консульства революционного происхождения) отговорили от этого намерения: «Убьют и ограбят в пути, несомненно». Вот вам, говорил я себе, и рах rossica, о значении которого на Кавказе я как-то писал в «Русской мысли»!

В условиях пятигорской сытости и довольства (позже и здесь все было уничтожено дотла двуногой саранчой!) подошла к концу эта неожиданная пауза в нашем путешествии. Иные из нас стали прибавлять в весе; очутившись – явно случайно и явно временно – в обстановке прежнего, привычного для них быта, они легко принимали это мимолетное за постоянное; прежний оптимизм и прежняя уверенность возрождались в них с возвращением утренней ванны и хорошо поданного завтрака! Но не есть ли эта живучесть наивного оптимизма одна из движущих сил так называемого «буржуазного», то есть всякого зависящего от людской предприимчивости, строя?

Глава IV. На Кавказе

10. Снова в путь

Как только восстановилось движение, мы продолжали наш путь, по-прежнему в товарном вогоне; снова подвергались обыскам, опять объяснялись с различными молодыми людьми во френчах – той несметно расплодившейся во время войны породы, для которой армия и полувоенные организации (учреждения земского, городского союзов, Красного Креста и т. д.) послужили питательной культурой и которая естественно и неизбежно нашла свое применение в революции; встречались с возвращавшимися в Россию войсковыми эшелонами и опять убеждались в том, что война 1914–1918 гг., народу чуждая и непонятная, была со стороны России огромным, кровавым недоразумением… Здесь особенно бросалось в глаза, что искусственное равновесие империи рушилось, и отдельные составлявшие ее живые силы или случайные отбросы выявлялись теперь в своей особости и в меру своей жизненности – вот казачество; вот горцы; вот городской пролетариат; вот бывшие войска империи, превращающиеся в скопища вооруженных бродяг, и т. д.

Казалось, и силы природы не могут остаться в стороне от этого всеобщего передела, когда усилиями миллионов и сдвигами народных масс всюду поколеблены старые грани государственных владений и начато как бы новое «генеральное межевание»; казалось, и этот горный хребет возвращался теперь к своему изначальному географическому смыслу – быть каменкой, чудовищной межой, быть барьером, брошенным на краю необозримой российской равнины, дабы на этом участке дать форму и предел бесформенному и беспредельному.

Во Владикавказе задержались на короткое время. Грузинская колония, считая нас в числе погибших в Армавире, собиралась было уже служить по нам панихиду, на которую мы, таким образом, имели все шансы попасть – однако, видя нас живыми, ее отменили, устроив, взамен того, торжественный обед. Я же лично, отделившись от моих спутников и получив место в автомобиле, возвращавшемся в Тифлис, поспешил туда.

Во Владикавказе мы встретили агентов Закавказского правительства, приехавших закупать зерно. От них узнали более подробно о том, как провозглашена была независимость Закавказской республики, как образовалось правительство под председательством А. И. Чхенкели, и о том, как предполагалось, в ближайшие дни, возобновить в Батуме переговоры с турками, оказавшиеся столь бесплодными в Трапезунде.

Обстоятельства сделали необходимым выступление Закавказья, отдельно от России, в международной политике. Меня чрезвычайно интересовали условия и цели этого выступления: я охотно принял бы участие в предстоявшей работе. Выехавший вместе со мною из Владикавказа близко связанный с вождями грузинских с.-д. (меньшевиков) А-дзе уверял меня, что Закавказское правительство, несомненно, пожелает воспользоваться моими услугами и что дело, собственно, за мною.

На окраине Владикавказа наткнулись на заставу в молоканской слободе. Вооруженные до зубов бородачи с железными прутьями в руках (для прощупывания мешков) обыскали нас, без зверства (вообще, эта молоканская застава считалась одной из самых суровых), и мы покатили по участку Военно-Грузинской дороги, бывшему под наблюдением горцев-ингушей. Впрочем, отсюда до Тифлиса ехали уже без помех и задержек.

11. По Военно-грузинской дороге

Перед величием гор, как всегда, казались смешными и мелкими раздоры людей, их стремление к взаимному уничтожению и учительству; прекраснее и чище, чем когда-либо, были снега наверху, и особенно недоступны утесы под ними; а встречавшиеся изредка обитатели смежных ущелий были так далеки тому, что мы оставили в России, и зато, думалось, столь близки к вековечным взаимоотношениям человека и природы.

Пустынно было по Военно-Грузинской дороге. Перевалы только что очищались от снега; да и обстоятельства не позволяли посещать эти места тем тысячам володь и шурочек из Костромы и Можайска, которые в прежние годы долгом считали изображать свои имена на камнях, скалах и стенах, показывая стремление человеческой козявки напомнить о себе этими жалкими пятнышками там, где воображение искало достойной рамки для великого страдания Прометея.

Около замка царицы Тамары вспоминаю недоумение академика Н. Я. Марра по поводу превращения Лермонтовым величественной, иконописной Тамары грузинской истории в распутницу, сбрасывающую случайных любовников с Дарьяльской скалы.